Ознакомительная версия.
Всюду шепчут: «Умер Сталин!», «Сталин умер…» Этот день я хорошо помню — одна гуляю по улице. Ранняя весна. Идет снег крупными хлопьями и тут же тает. Стоит странная тишина. Людей на улице нет — улица окраинная. На всех домах приспущенные красные флаги с черными траурными лентами. Я хожу, подняв лицо к серому небу, и ловлю ртом снежинки.
Моя мама работает в школе — она учительница первого класса женской школы. О, как я хочу в школу! Школа — земля обетованная, там все самое интересное, там новая жизнь! Наконец первое сентября и знаки новой школьной жизни — форма, коричневое шерстяное платье, белый нарядный фартук, портфель с Букварем, тетрадями и деревянной ручкой с тонким пером. Первый раз в первый класс! Моя школа — женская. Напротив, через дорогу расположена мужская школа. Какая между ними большая разница! Моя школа чистенькая, ухоженная, во дворе разбиты красивые клумбы с цветами. В самой школе опрятно одетые девочки в белых фартуках и с белыми бантами в волосах чинно гуляют по коридору парами или стоят в стороне небольшими группами. Никто не бегает и не шумит. Совсем другое дело наши соседи. Пыльный двор оглашается криками играющих в футбол мальчишек. Что там внутри, я не знаю, хотя очень любопытно было бы туда заглянуть. Мальчики тоже очень интересуются нашей школой и нами, они совершают набеги на нашу территорию и норовят толкнуть или дернуть за косы. Почти у всех девочек косы. У меня толстая коса до пояса, предмет мучений, а не гордости. Постоянно приходится расчесывать и переплетать волосы, а уж про мытье я и не говорю, тогда ведь не было шампуней. Да и мыла-то хорошего не было. Бабушка, Евдокия Максимовна, учила меня мыть голову хозяйственным мылом и полоскать уксусом. Запах уксуса всегда напоминает мне мытье волос в бане.
Во втором классе наши школы объединили, получилась смешанная школа. Она быстро приобрела тот вид, который школы имеют и по сей день — истоптанный, изношенный множеством ног пол, шум и гам на переменах, беготня по коридорам и возня младших детей. Но на уроках царил полный порядок. Учителя были строгими, и нам даже в голову не приходило их не слушаться или подвергать сомнению их знания и авторитет. Меня посадили за первую парту с мальчиком. Мальчика звали Алик Шакиров. Он был маленький, черноволосый и кареглазый. Мы друг другу очень понравились и стали друзьями. Он хорошо рисовал, и у него всегда были пятерки по рисованию. Мне он тоже помогал рисовать. Я очень старалась учиться, мне хотелось получать только отличные отметки. Наша учительница заболела, так нам сказали, и почти полгода уроки в нашем классе вела моя мама. Мне это было очень приятно, я гордилась мамой, но она редко ставила мне пятерки. Я, конечно, переживала из-за этого.
Время от времени с нами жила бабушка Евдокия Максимовна, мамина мама. Ее «выписывали» с Украины из города Николаева, когда не с кем было оставлять детей. В то время я очень всех любила — маму, отца, бабушку, Сашу. Но особенно я любила маму. Папа ее часто обижал, говорил ей грубые и несправедливые слова. Они были молоды, и после страшной войны, голода и холода им хотелось радости и веселья. Летом вместе с друзьями, с детьми они ездили в Черный Яр на берегу Северной Двины и там устраивали гулянья. Отец выпивал и хмельной вел себя так, что маме было стыдно за него, и она пыталась его остановить, уговорить, и, как правило, это кончалось скандалом. Почему-то я часто становилась свидетельницей их разговоров и маминых слез. Пока не родилась Лена, младшая моя сестра, я была самым близким человеком у мамы. Как тяжело было у меня на сердце каждый раз после очередного скандала. Почти на всех детских фотографиях, где отец стоит рядом со мной или держит меня за руку, у меня несчастное лицо. Взрослые не знают, или забывают, какое это горе для ребенка, когда они ссорятся.
У меня появилась маленькая сестра, она лежит на столе на пеленке голенькая, некрасивая и шевелит ручками и ножками. Она открывает и кривит рот, как будто хочет что-то сказать. К ней страшно притрагиваться, такая она маленькая и беззащитная. На темени у нее нет косточки, только мягкая на ощупь кожа с редкими волосиками — это называется «родничок». Мы все ее очень любим и всегда будем любить больше всех, как самую младшую и самую дорогую.
Отца из Архангельска «переводят» в Грязовец, что под Вологдой. Ему присвоено звание полковника, и он назначен командиром полка. Жизнь офицерской семьи — это вечные переезды и вечное строительство новой жизни. Я помню, как мы ехали на поезде из Архангельска в Вологду в мягком вагоне. В купе было очень чисто, на окнах, на столике и на спинках мягких диванов висели и лежали белоснежные, накрахмаленные салфетки с вышитыми буквами «МПС», а на полу лежал ковер. В самом вагоне все, что было сделано из металла, блестело и отражало нас с Сашей. В Вологде отец должен был получить в дивизии назначение в грязовецкий полк, и мы пару недель жили в гостинице Совпартшколы (Советской партийной школы). Гостиница была такой же чистой и теплой, как мягкий вагон. В длинных коридорах лежали красные ковровые дорожки, а на столах дежурных, покрытых зелеными суконными скатертями, по этажам стояли большие настольные лампы с белыми матовыми плафонами. Здесь было тихо и как-то торжественно, бегать не хотелось.
В Грязовце нас сначала поселили за пределами военного городка, на одной из центральных улиц в деревянном двухэтажном доме. Надо сказать, что тогда в Грязовце все дома были деревянными и, хотя он гордо именовался городом, на самом деле это был маленький поселок, станция на железной дороге. От других таких же поселков он отличался только тем, что там стоял военный полк с казармами, плацем, волейбольной площадкой и офицерским городком. Дом, в котором мы сначала жили, был старый, с покосившимся полом, маленькими комнатками и маленькими окошками, пропитанный запахами старой деревянной уборной, которая была в общем коридоре. Отца мы видели редко, он все время был на службе. Мама хотела выйти на работу в местную школу, поэтому мы искали няньку для полугодовалой Лены. С хорошими няньками в Грязовце видимо было трудно. Наконец, няньку нашли. Ее звали Маня. Манино лицо не отложилось в моей памяти. Она была какая-то серая, без возраста, в платочке и уверяла маму, что лучше нее в городе няньки нет. Маню уволили через неделю, когда обнаружились синяки на попке у Лены. Оказалось, что нянька зачем-то щипала малышку. Обижать детей в нашей семье было не принято. Попадало только Саше и то не сильно, а так, для острастки, потому что жизнь в этом ребенке бурлила, и в любую минуту он был готов к приключениям. Еще в Архангельске…
Да, вернемся на минуту в Архангельск, на улицу Розы Люксембург, где сразу за домами военных начинались бескрайние коричневые торфяные болота, поросшие низким северным вереском, цветущим в короткое северное лето нежными фиолетовыми конусами соцветий, и морошкой, любимой ягодой, в незрелом виде поедаемой нами в несметных количествах. Лишь, зарумянится один бочок у морошки, а она уже и добыча, и радость. В этих болотах еще в первую мировую войну были вырыты окопы, со временем превратившиеся в глубокие затопленные водой ямы, часто служившие последним прибежищем бездомных кошек и собак. Мы сами по весне не раз проваливались в них, но чудом оставались живы. На болотах можно было найти много интересного — от дохлой кошки, до патронных гильз и ржавых остатков оружия начала XX века. Мальчишки, и вместе с ними мой младший брат, пропадали там целые дни. Саше категорически было запрещено ходить на болота. Отец грозил ему ремнем и даже привязывал веревкой за ногу к железной кровати. Во время каждого очередного выяснения обстоятельств, по которым он попал на болота, Саша рыдал и клялся, что это было в последний раз, и на следующий же день убегал с друзьями туда, где не было видно края земли и за каждой кочкой ожидало что-то новое и неизведанное.
Ознакомительная версия.
