На это озеро приехал однажды пан инженер. Быстро подсчитал, какие богатства таятся в глубинах вод. Созвал мужиков, предложил им великолепную сделку.
Как известно, правительство проводит комасацию[2]. Земли, раздробленные так, что часто десять гектаров разделены на сто кусочков, будут соединять. В любой день может приехать комиссия и заняться этой работой. Известное дело, казенная комиссия сделает, как захочет, и денег сдерет много, а он, пан инженер, хочет помочь мужикам, очень уж он, пан инженер, мужиков любит. Вот он сам и проведет им комасацию, частным образом, И стоить это им ничего не будет, совсем бесплатно. Только одно — услуга за услугу. На четырнадцать лет пан инженер получит право ловить рыбу в озере Нобель и его притоках. Одну треть улова мужики отдадут даром. Две трети будут продавать ему же. Цены, понятно, назначает он, ибо ом ведь разбирается лучше в этом, чем рыбаки с озера Нобель.
Кое-кто в деревне возражал, кое-кто объяснял, что это неладно получится. Но пан инженер не выпустит из рук такой удачи. Неудобного человека устранить можно — сообщить властям, что он коммунист, ведет агитацию среди мужиков. И тогда все пойдет гладко. Мужики с Нобеля будут четырнадцать лет ловить рыбу для пана инженера. Одна треть улова даром, две трети по цене в шесть раз ниже рыночной.
А если подсчитать стоимость комасации, то этот расход можно покрыть одним осенним уловом, когда сети вытаскивают тонны язей и центнеры щук. Но это подсчитал только один человек, тот, кто сейчас сидит в тюрьме. Теперь деревня Нобель выходит на рыбную ловлю, закидывает сети, тянет неводом рыбу, добывает много, много рыбы… для пана инженера. И так будет продолжаться четырнадцать лет.
Байдарка качается на волнах. Голубая Стырь, черпая Турья, зеленый Стоход и Льва с коричневой, как настой чая, водой. И везде луга, буйные, зеленые, и везде леса, высокие, шумные, и везде лазурь, синева, зелень и золото, как в сказочной стране.
И повсюду живет здесь грустный, замученный человек.
Луга, луга, луга… Красные от пушистых султанов щавеля, белые от звезд тысячелистника, розовые от кукушника, что маячит вдали, как упавшее на землю облако, пронизанное солнцем. Вот луг в окружении огромных дубов. Барский луг. Годами косили его мужики по здешнему обычаю — исполу. Скосят, траву высушат, свезут — себе половину, пану половину. И еще доплата «за место». Восемь, десять злотых — целое состояние для крестьянского кармана.
Разнесся как-то слух — казна забирает луг за подати. Как будет с лугом? Мужики пишут прошение, вытаскивают из узелков последние гроши на гербовый сбор. Повезли прошение в город. Но ответа нет. Ждут. Ответа нет.
Долго, долго тянулось это. И, наконец, пришел ответ. Но не письмо в конверте с казенной печатью пришло. Ответом был осадник[3] из соседней деревни: ему достался луг. Зеленый, цветущий, буйный луг. А мужикам из Ухринищ дали бесплодное, болотистое пастбище у реки.
Шумит сосновый лес над Белым озером. Колышутся высокие-высокие деревья. Красноватые стволы блестят на солнце. Идет поверху шум разгулявшихся ветвей. Глядят вековые сосны в лазоревую гладь Белого озера.
Пуща на берегу реки Львы. Ольха и дуб, непроходимая чаща, сквозь нее продираются лось и кабан, торопится в свою нору барсук.
День, другой плывем бором, не встречая живой души. Только лес, лес и лес. Покажется из воды круглая головка черепахи, с шумом, с треском поднимется из камышей сердитый лось, желтовато-белая косуля промелькнет на поляне. Лес, лес и лес, без конца без краю.
А в мужицких хатах нет топлива, нет жердей для заборов, нет бревен для нового сарая. Мужик только рубит лес и сплавляет его в дальние страны. Плывут плоты по Стыри, Припяти, Мухавцу — бесконечные плоты. Березовые белые стволы, и красноватая сосна, и могучие дубовые колоды. Для заморских далеких портов, для чужих доков растут здешняя сосна и здешний дуб.
На плотах люди в рубахах с засученными рукавами, вспотевшие, запыхавшиеся, длинными шестами отталкивают стволы от берега. С рассвета и до ночи плывут, борясь с течением, с мелями, со скрытыми под водой сваями давно разрушенных мостов. Медленно-медленно движутся деревья по течению этих рек. Печет солнце. Сухой кусок лепешки и случайно пойманная рыба — вот и вся еда.
А ведь потом придется и домой возвращаться — за десятки и сотни километров. Плата — один злотый в день. На это надо и еду в дороге покупать и домой добраться, а обратный путь в расчет не принимается. Однако сплавщикам на плотах выпала лучшая доля, — хуже тем, которые тянут груженные лесом баржи против течения. До Луцка, до Любашова, до местечек и городов. Тридцать тысяч килограммов леса на барже. Запряжется человек в холщовую шлею, пригнувшись, бредет по берегу и тянет за собой страшную тяжесть. Ноги вязнут по колена в болоте, в прибрежной тине. Ранят ноги густые, колючие кусты. Пот течет со лба, из израненных ступней сочится кровь. Четыре человека, согнувшись, волокут баржу, течение относит ее, затягивает на поворотах реки. Некогда хребет выпрямить, нет минутки для отдыха. И за это тоже злотый в день — вот какие «богатства» перепадают от здешних лесов в мужицкие руки.
В изданном главным статистическим управлением «Малом статистическом ежегоднике», который является сущим кладезем всевозможных справок, нахожу сведения о составе населения здешнего края. Количество, родной язык, вероисповедание.
И в рубрике «родной язык» бросается в глаза странное определение. Оказывается, что здесь, над Турьей, над Стоходом, над Стырью восемьдесят процентов населения говорит на «местном языке».
Не знаю такого языка. И когда мы плывем в байдарке по зеленым и голубым рекам, мне вспоминаются эта рубрика и это странное определение.
Рыбаки с лодок закидывают сети в глубину. С минуту глядим, как коричневатые ячейки исчезают в воде.
— А вы на каком языке говорите?
— На украинском. Мы украинцы.
Расспрашиваем детей на берегу, женщин в деревнях, мужиков, волокущих барки с лесом. Нет, никто не говорит на «местном» языке. Никто не дает нам ответа, фигурирующего в официальном издании.
— По-украински.
— Мы украинцы.
— Говорим по-украински…
— По-белорусски…
Белорусские земли, украинские земли, в просторах вод, в зелени лугов, в шуме лесов, под лазоревым небом и под тяжким, кошмарным гнетом.
Однако не до конца еще придушил их этот гнет. Еще выходят девушки к мосту над Струменем и поют вечерней порой. Долго слушаем, я записываю слова песен.
Высокие, ясные голоса. Над потемневшей рекой, в которой отражаются звезды, над уснувшей деревней, под искристое звездное небо плывет жалоба украинской земли, песня о тюремной камере и кандалах.
