День и ночь шли поезда. Тянулись по дороге в местечко деревенские женщины, чтобы отнести раненым яблоки, собранные в садах, груши с деревьев на межах, хранившиеся до того в сене, на чердаке, или в амбаре, в ларе, на зиму.
Все ближе становился гул пушек. Он перекатывался как отдаленный гром, висел в воздухе над покрытыми уже снегом полями. И однажды с той стороны, где грохотали пушки, примчалась весть. Сея страх, она обрушилась на деревню: казаки!
Люди выходили из домов и с побледневшими лицами глядели в сторону широкой долины. Это там отступали от Карпат войска и шла царская армия. В деревне женщины прятали остатки зерна, закапывали в землю свои жалкие богатства…
В местечке собрались на совет бургомистр, ксендз и несколько владельцев вилл. Они порешили, что вступающих в местечко казаков следует встретить хлебом-солью и таким способом снискать их расположение. Подать хлеб-соль — символ гостеприимства — на обыкновенном подносе было нельзя. Поднос должен был быть серебряный. Начались мучительные поиски. Серебряного подноса ни у кого не оказалось. Не знаю, чем кончились эти поиски, нашли ли, наконец, ксендз и бургомистр серебряный поднос, или нет. Царские войска отступили. Наша долина так и не увидела казаков. Но в мою память глубоко врезался этот контраст: деревенские женщины из бедной деревушки, отдающие раненым солдатам все, что имеют, и ксендз с бургомистром, готовящиеся к торжественной встрече тех, кого они всю жизнь считали врагами своей родины.
Тогда, быть может впервые, задолго до того, как я могла узнать об этом из книжек, мне пришла в голову мысль, которая потом все больше утверждалась во мне, мысль, что отечество капиталиста, помещика и ксендза — нечто совсем иное, чем отечество простого человека, и что по-настоящему любит свою родину только простой человек. Еще в детстве я поняла, что капиталист и помещик всегда будут готовы продать и предать свою родину за деньги, из страха, ради защиты собственных, своекорыстных интересов.
Тогда, в ноябре, война подошла к нам ближе, чем когда бы то ни было. И откатилась. Не слышно было пушек, не маршировали по дорогам войска. Бои шли где-то далеко. Мы ощущали войну лишь в виде голода, который давал себя знать все сильней. О войне говорили письма тех, кто ушел из деревни на фронт. О войне напоминали инвалиды, возвращавшиеся из лазаретов. Да еще не давали забывать о войне постоянные реквизиции, хотя казалось, что в голодной деревне уже нечего было взять.
Некоторое время спустя появились пленные. В бурых шинелях, говорящие на чужом и все же похожем на польский, языке. Их прислали на работу в деревню, где не хватало рабочих рук.
Первая группа пленных появилась совсем близко от нас. Мы, дети, тотчас помчались туда целой толпой. Они молотили рожь в амбаре. Ровно ударяли цепы, в воздухе стояла золотая пыль, мелким колючим дождиком разбрызгивались зерна. Мы толпились в воротах, сперва пугливо и робко. Они заговаривали с нами, улыбались. Оказалось, что они любят играть с детьми.
Я помню их как сквозь туман: высокие, светловолосые, с добродушными широкими лицами. Это были те самые «москали», «русские», о которых мы постоянно слышали как о врагах. И вот оказывалось, что «русский» — это и мужик, такой похожий на тех мужиков, которых я знала.
Мы часто навещали работавших у соседей пленных. Слушали, как они поют песни, научились объясняться с ними на каком-то ломаном языке, помогая себе жестами. И у нас стало как-то пусто, когда молотьба кончилась и пленных перевели в другое место.
Еще раз я встретилась с ними летом 1917 года. На кладбище хоронили какого-то австрийского военного. Хоронили со всеми почестями, с венками в лентах, с ружейным залпом. А по другую сторону кладбищенской дорожки закапывали умерших пленных. В широкий ров, метров в пятнадцать длиной, один за другим поспешно опускали белые, некрашеные, деревянные гробы.
Невыразимой грустью повеяло на меня тогда от этой могильной ямы, куда опускали безыменных людей. Они уходили в землю, не оставляя никакого следа. Я подумала о том, каково должно быть тем, кто у них остался: их матерям, детям, женам, которые живут в далекой, далекой стране и никогда не узнают, где окончил жизнь, где лежит самый дорогой, самый близкий им человек.
В тот момент, когда я увидела эту братскую могилу русских солдат, я, вероятно, острей всего почувствовала ужас войны. И это потому, что жизнь в нашей горной деревушке текла, казалось, попрежнему и война шла как бы за пределами этой жизни. Мы, дети, знали о войне гораздо меньше, чем взрослые. Мы не понимали всего ее значения и ужаса, не понимали перемен, которые она производит. У нас были тысячи своих забот, переживаний и приключений.
В деревне было много интересных людей. Например, был такой «Номерной». Не знаю, что с ним было на самом деле, помню лишь то, что нам рассказывали. Будто с самого детства он был необыкновенно набожным человеком. Ежедневно ходил в костел, целыми часами лежал там ниц или стоял на коленях на холодном каменном полу. От этого у него сделались какие-то страшные нарывы на ногах. Вылечить этого человека было невозможно, и наша деревня вынуждена была сообща содержать его. Каждая изба обязана была держать его у себя в течение нескольких дней в году. Затем его вместе с койкой, с которой он не вставал, переносили в соседний дом, обозначенный следующим номером. «Номерной» был страшилищем для детей. Из-под его седого чуба пронзительно глядели быстрые, зоркие глаза. С момента, когда он появлялся, и до той минуты, когда его выносили за порог, он становился тираном и повелителем всего дома. Койка стояла возле кухонной печи. «Номерной» сидел в постели и водил глазами по избе.
— Что вы там сегодня варите на обед? Опять картошку? Утром тоже была картошка!
— Я дам вам к ней молока, — боязливо замечала наша красивая молодая хозяйка.
— Ага, молока, знаю я тебя, знаю! Наверно, все сливки поснимаешь. Конечно, что я такое, кто станет обо мне заботиться?! Человек лежит как собака, кому о нем думать?.. Вам лишь бы платок цветастый на голову да юбку в сборку. Дьявольское искушение вас манит! Боже, боже, что это за свет!..
Он перебирал костлявыми пальцами четки и непрерывно ворчал, перемешивая слова молитвы с ругательствами.
Мы ходили вокруг на цыпочках, не смея дохнуть. Старались угадать каждое его желание. Говорили шепотом, чтобы не раздражать его, но ничто не помогало. Он грозно хмурил седые брови, брюзжал, был всем недоволен, безустанно сулил всем кару божью и адский огонь. Мы с облегчением вздыхали, когда, наконец, оканчивался третий день и мы общими силами перетаскивали кровать вместе с ее хозяином в соседний дом.
