А это — разве не бестактность? Соломон Лурье всегда и обо всём говорил по существу (то есть некстати, без учета «духа времени» и текущей политической конъюнктуры), никогда не держал нос по ветру, то и дело бросал вызов судьбе и людям. Чего стоит хотя бы его попытка предпослать своей книге (в 1948-м!) сочиненное им на древнегреческом языке двустишье, посвящение репрессированному Л. С. Полаку?
Преподнося этот дар Льву, Соломонову сыну,
Вскоре надеюсь тебя встретить, мой друг дорогой.
Он рисковал карьерой, если не жизнью (из лагерей не все возвращались). Спасли коллеги. Президент академии наук С. И. Вавилов распорядился вручную вырвать лист с посвящением из всех трех тысяч экземпляров уже отпечатанной книги. И никто не донес!
Лурье не стыдился не только своего еврейства, но и своей провинциальности, которая вообще очень часто бывает (в его случае — точно была) плодотворной. Жесткая, контрастная местечковая жизнь дала юноше закалку, пригодившуюся взрослому. Закалку — и гордость. Еврейскую традицию и травлю евреев Соломон знал не понаслышке; первую готов был отстаивать, второй — противостоять. Но та же провинциальность была источником бессознательных бестактностей. Этот историк, филолог, эллинист был, что называется, не излишне любезен в тогдашнем несколько салонном столичном академическом мире.
Обе бестактности, сознательная и бессознательная, шли от одного корня: от самодостаточности, национальной и личностной. Отсюда же — и стоическое приятие ударов судьбы, и дивное равнодушие к внешнему успеху, к карьере. Власть переродилась? вчерашние интернационалисты стали гонителями-антисемитами? Это уже было под солнцем. Не дают заниматься любимым делом? И это не впервой. Спиноза линзы шлифовал. Перебьемся. Плохо сочетающиеся фигуры древнего иудея и философствующего эллина сошлись в Соломоне Лурье, дали небывалый сплав: фигуру несколько неуклюжую, но монументальную.
Ранняя его работа Антисемитизм в древнем мире (1922) тоже была вызовом и бестактностью: она объясняла антисемитизм … низостью евреев. Не удивительно, что антисемиты подняли ее на щит, называли «первой честной книгой об антисемитизме, написанной евреем». В 1930-е годы ее, по слухам, хвалили вожди нацизма (Геббельс или Розенберг). Но все они попались в расставленную автором ловушку. Те, кто читал книгу внимательно, прочли в ней, например, следующее:
«Инстинкт национального самосохранения приучил евреев вовсе не реагировать на менее тяжелые обиды, а на более тяжелые реагировать не рефлексом, но разумом. Но с точки зрения античной морали такой способ реагировать на обиду считался недостойным свободного человека… Евреи же эту естественно возникшую черту, не нуждающуюся ни в порицании, ни в осуждении, возвели в высшую добродетель. Христианский принцип "ударившему в правую щеку подставь левую" — не что иное как вышедшая из еврейских недр утрировка этой специфически национальной особенности, уже евреями возведенной в ранг добродетели…»
Низость — оказывается на деле гордостью. Автор гордится своими предками. Он, скорее всего, убежден, что христианство — разбавленный иудаизм. Исходная настойка оказалась слишком крепкой для народов, ставящих рефлекс выше разума.
В годы советской послевоенной травли евреев Соломон Лурье с готовностью принял на себя кличку безродного космополита, не видел в ней ни обиды, ни неправды. Он действительно чувствовал себя космополитом. Доживи он до эпохи эмиграции, он, пожалуй, уехал бы. Куда? Мог — в Израиль, чтобы и там стать безродным космополитом, чужим среди своих. А мог — в Европу, Америку, Австралию. Дорожа принадлежностью к евреям, он не абсолютизировал национального элемента ни в себе, ни в обществе. Государство, построенное на основе общинного самоуправления меньшинств, представлялось думающим людям начала XX века (не без влияния британского мыслителя лорда Актона, 1834-1902) самой передовой идеей, светлым будущим, подсказанным народной жизнью многоплеменной Австро-Венгрии. Соломон Лурье согласен, что это — лучше территориального решения, но спрашивает: почему общины должны строиться по религиозному или этническому, а не по профессиональному или этическому принципу? —
«Разумным и последовательным будет преобразование нынешних казарменного типа государств в федеративный союз свободно организующихся небольших автономных общин по возможности однородного состава…»
То есть — в союз клубов, не правда ли? Чем еще могут быть такие общины? Блестящая, захватывающая перспектива! Конец угнетению человека человеком. Свободы станут неслыханными, упоительными. Одно только тут не предусмотрено: в клубы ведь принимают выборочно, не всех и каждого. Попробуйте-ка с улицы попроситься в состав членов Атенеума. Будь вы хоть десять раз однородны, вам откажут. Там собираются люди более однородные. В христианство, даже в иудаизм — поступить куда проще. Властолюбие, интриги, зависть, коррупция — вот что будет управлять каждым из клубов и союзом клубов. Клубы будут взрываться изнутри и дробиться, пока не сведутся к семье (самому естественному из всех клубов), а поскольку и семья уходит, то — к индивидууму. Каждый сам будет себе клубом. Произойдет полная атомизация общества. К чему, как мы видим, дело давно уже идет всюду и без этой идеальной модели государства…
…В конце жизни судьба свела Соломона Лурье с Надеждой Мандельштам. Та почему-то заподозрила в новом знакомом «поклонника Маяковского» — и промахнулась: он был вообще глух к современной поэзии, читал лишь Сашу Черного, пренебрежительно относился к Блоку, в Анненском ценил только переводчика Еврипида, а сам увлекался — Аристофаном с его публицистичностью, натурализмом и фривольностями. Любил, говоря попросту, третий штиль в искусстве, где разуму дан больший простор, чем сердцу. В эстетике Лурье-средний был достойным сыном Лурье-старшего.
Соломон Лурье был чужд зависти. Гениальный мальчишка, англичанин Майкл Вентрис (1922-56), опередил его в расшифровке линейного минойского письма В. Другой бы зубами скрежетал, а этот радуется, восхищается Вентрисом, пишет ему восторженное письмо (ответ получает по-русски; Вентрис выучивал языки шутя), держит его портрет на своем письменном столе… Самому Соломону Яковлевичу не посчастливилось сделать столь эффектного лингвистического или исторического открытия, но из истории науки его не выкинешь. К великой досаде большевиков, заезжие западные эллинисты слишком часто знали только одно имя из всего длинного списка своих советских коллег — имя Salomo Luria.
