Профессор В. курил черную, длинную, ароматнейшую сигару из старых запасов. Итальянские вина, французские коньяки и сигары знаменитый профессор имел обыкновение закупать сразу на несколько лет вперед. В этот сентябрьский день 1920 года запас сигар у профессора В. пришел к концу. По этой причине у него было чрезвычайно плохое настроение.
Бывшие краскомы, нынешние студенты-медики, молчали. Влюбленные в великую науку — медицину, они робели перед лицом одного из ее титулованных сынов.
— Ну-с, так-с, — со вздохом произнес наконец профессор. — Позвольте-ка ваш матрикул, господин… э-э-э… прошу прощения, гражданин… э-э-э…
Бывший краском, известнейший впоследствии хирург Р., сунул руку за голенище потрескавшегося и залатанного сапога и вынул завернутый в газету матрикул.
— Вы носите свой матрикул в портянке? — осведомился профессор.
Не торопясь, он натянул на руки резиновые перчатки и пинцетом открыл матрикул. Все пятеро видавших виды краскомов побелели. На их глазах рухнуло и разбилось в пух и прах то, что представлялось им чем-то вроде божества в науке. Ничтожный человечишка, продавший дело свое и душу за роскошный образ жизни, обнаружился перед молодыми медиками во всей своей отвратительной наготе.
Но лекции его они все-таки слушали. И если он не договаривал или пускался в заведомо подготовленные туманности, то «кухаркины дети», как он их называл, твердо и жестко требовали разъяснений.
Профессор В. злился и «разъяснял» скрипучим от бешенства голосом.
Потом он удрал за границу и жаловался там, как из него «вытрясали» его знания. Жаловался на русских студентов, играл на скачках и пил.
А Николай Евгеньевич Слупский и по сей день посмеивается:
— Что правда, то правда: трясли, бедолагу, здорово. Даром он свой хлеб не ел. Мы учиться пришли, а не шутки шутить. И по собственному, как говорится, желанию. Я во сне видел: лечу, оперирую. Во сне пугался: надо оперировать, а как — не знаю…
Время было сложное, старые навыки, привычки, традиции умирать никак не хотели. Знаменитый сторож бывшей пироговской «черной анатомии» (анатомического театра) Роман — пьяница, но умелый помощник прозекторов, много лет не выходивший за пределы своего «заведения», — по-прежнему называл профессуру «ваше высокопревосходительство», а слушателей академии — «вашесковородие». Объяснять происшедшие перемены старику было бесполезно. Он только помаргивал и отмахивался.
На «вакации» бывший краском Слупский ездил к родителям, в дальнее село. Здесь, ежели кто забивал барана, Николай Евгеньевич его непременно препарировал, но с таким изяществом, что владелец туши не ругался. Сюда же приезжали дядья, врачи, один из Вольска, другой из Чернигова, врачи земские, опытные, умные, наблюдательные. «Вакации» превращались в занятия: оба дяди желали видеть своего племянника не «вольноопределяющимся» от медицины, а настоящим врачом. Был еще и двоюродный дед, тоже врач, — тот гонял всех троих нещадно, от него даже сбегали на речку.
В академии учителя у Слупского были чрезвычайно сильные: Шевкуненко, Тонков, Павлов, Москаленко, Оппель. Особенно строго относились к изучению анатомии. В запястье есть восемь косточек, студенты на ощупь должны были знать, какие правой руки, какие левой. А знаменитый Тонков укалывал на экзамене труп длинной иглой и спрашивал:
— Через что прошла игла?
Строг был неумолимо и никакие чрезвычайные и жалостные обстоятельства своих слушателей во внимание не принимал.
— В хирурги собрался? — спрашивал он. — Без знания анатомии? Забудь, голубчик, забудь мечту свою и ступай от меня вон. Ступай, мне и глядеть на тебя совестно!
Бывало, стены аудиторий содрогались от могучего хохота. Это старые профессора рассказывали будущим первым советским врачам о некоторых камуфлетах медицины времен Российской империи. Так, например, одной весьма сановитой даме понадобился медик, и непременно притом представительной наружности. Кого к ней не посылали, всех гнала вон.
— Голос противный — это про одного.
— Рыжих не выношу! — это про другого.
— Заика! — это про третьего.
Тогда послали капризной сановнице представительнейшего семинариста, конечно, проинструктировав его слегка. Семинарист был нанят дамой помесячно с окладом в семьдесят рублей только потому, что выписал ей самое дорогое из всех существующих лекарств. Пилюли тогда делались в золотой обкладке. Обкладка стоила десять рублей. Вот это даме и понравилось.
Сдав труднейшие экзамены, бывший красном, ныне врач, Слупский получил назначение в провинцию, на здравпункт «Дружная Горка», где в ту пору был единственный наш завод, изготовляющий лабораторную посуду.
Завод только поднимался из руин, только-только стал собирать старых мастеров, удивительнейших и редчайших искусников.
Молодому врачу не хватало работы. Ему было мало и здравпункта, и хирургии, и постоянных вызовов на квартиры. Не хватало работы и на заводе, который по старинке, по традициям — «от хозяина» — не повел еще настоящую планомерную борьбу с тяжелыми производственными травмами — так именовались тогда свинцовые отравления.
Завод химического стекла употреблял в производстве сурик — мельчайшую свинцовую пыль. Вот с этой-то пылью и начал Слупский борьбу. Многими часами он не выходил из цеха, где в печах варят сопла, не покидал подолгу стеклодувню, где производилась сложнейшая лабораторная аппаратура.
Постепенно картина отравлений стала для Слупского выясняться во всех своих подробностях. Вентиляция была тут построена неграмотно, еще во времена владельца завода немца Ритинга, наверху, а так как фтористоводородная кислота тяжелее воздуха, то Слупский потребовал перенести вытяжки вниз, к полу.
Начальство на Слупского покосилось неодобрительно.
— На твои деньги будем переносить вытяжки? — спросили у врача.
— Зарплата моя — восемьдесят рублей, — ответил Слупский, — а тут десятками тысяч пахнет.
— То-то же!
— То-то же или не то-то же, а менять вентиляцию придется…
— Это что? Приказ?
— Требование.
— А не высоко берешь?
— Беру как надо.
В эту пору Слупский уже занялся своим респиратором. В то время нашу промышленность снабжали лишь маленькими респираторами, с малой фильтрующей поверхностью — 12 квадратных сантиметров. Николай Евгеньевич соорудил совсем иной респиратор и повез его в Ленинград крупнейшему гигиенисту Военно-медицинской академии Хлопину. Профессор долго возился с респиратором, отдал его для проведения опытов своему ассистенту Галашшу, а потом пристально поглядел на молодого врача.
