Ποίγτα. Если по-новогречески произнести, то получится пиита.
25. 6. 1970 я записал себе: «Два дня перепечатываю лосевского Аристотеля; это многим может показаться пусто; это покажется пусто всем дурным; Лосев не предает духа (задача, которую ставил Лорка: поэзия не должна ускользнуть в грязные уши). Но внутренним движением мысли он ответную мысль — будит. Мысль его поразительным образом с реалистической точки зрения слепа; он как Протей принимает разные системы — и не останавливается ни на одной; в отношении ко всем чувствуется глубокая непривязанность и великолепная, ровная, загадочная насмешка. Но в то же время они — его орудие; ведь только хватаясь за рычаги, предоставляемые системами, он может сбросить тяжесть земного, — и он похож на бесконечно мощного гиганта, который под страшной толщей бьется и пробивается наверх, и снова погружается, и снова выходит; такую борьбу взял на себя трудом жизни».
Вчера был у него вечером. Он сидел один в темном кабинете. Потом вышел ко мне в столовую. Он интересуется людьми, с ними прост. Внутренне очень спокоен. У него живой, хлесткий, немного грубоватый юмор. Заговорили о даче. — Да, знаю, сказал он, там письма бросают в лужу… Там профессора ползают в луже и достают письма (это как будто о профессоре Гальперине, или вообще о профессорских дачах).
В нем много мужского. Его «Античный космос», который я только сейчас увидел, — выбивание огня из камня. Такой страшной, дикой, первой, чуть не слепой силы я не знаю ни у кого. Сорвать покров с неба, с тверди, камня этого! Наука без хляби, писка; живая сила.
Веселие и теплота его женщин; я согрелся. Заговорили о назначении срока следующей встречи на 1/2 месяца вперед.
— Да ни в коем случае! подскочила и заорала Олечка[7], Аннушка уже разлила масло! Что, а кто знает, что с ним будет?! — Знаю, скука всё это. — Нет, Булгаков скука?! — Да не Булгаков, сказал А. Ф. нехотя и досадно, а скука это, что мы все помрем.
Тогда Оля стала кричать, что ей только и велят идти на кухню, да замолчать, да повернуться задом, да… — Да что вы раскричались, время вам что ли не жалко? тоже кричала, смеялась и суетилась Аза Алибековна. Зашла речь обо мне. — А кто у вас командует, ты или жена? (Лосев почти со всеми на ты [8].) — Я. — Да разве ты можешь командовать? Какой из тебя командир? Мне пришлось признаться, что что бы я ни сделал в практической жизни, всё плохо. — Ну вот, видишь… Аза Алибековна стала перебивать нас: «Ну вот, сейчас пойдут трансцендентные разговоры». Всё жаркое, сердечное.
27. 6. 1970. «Кратил». Этимологии в этом платоновском диалоге мифологически важные, научно — нет. Какой-то восторг у Платона в этих этимологиях: взасос говорит о значении слов[9].
Структурализм считает себя научным. Но то, чем он занимается, это блуд. Обозначим глагол буквой Г, существительное буквой С… и всё! Шаумян среди них один толковый. Он читает курс «Логика науки», у него все строго. Правда, в его отвлеченной логике почти ничего нет для языкознания.
Иванов в науке ничто. Вот Макаев [10] … Он знает. Отрежет как машина, если ошибка. Та же порядливость и в жизни. У армянского католикоса, когда он приехал для визита, спросили, как его представить.
«Скажите только, что Макаев». Этого было достаточно, его сразу впустили. Макаев холостяк, и безупречно умеет держаться. Хороший языковед еще Маковский, который занимается английским. Недавно он женился второй раз…
У младограмматиков была настоящая наука. В греческом окончание аккузатива χωραν, в санскрите аcvam, в латинском тоже — т, в славянских жену, из носового *жено(м). Красиво! Правда, у них тоже были свои ошибки, например представление о фатальности всех законов. А структуралисты? Иванов написал статью о санскрите в «Вопросах языкознания». Там нашли больше 100 ошибок. Просили редакцию сказать об этом, хотя бы 5–6 примечаний дать, но те не стали: «Знаем, да что же делать?» Был один француз, который то же заметил. В науке Иванов ничто. Блуд один. Смеются же все. Но вот когда его ударили, он теперь поправляется. В фольклор пошел. Только это же ведь огромная наука. Фольклор связан с мифологией, а это огромная вещь. Это всё. Сказки в учебниках еще не мифы.
Ревзин глава всех этих структуралистов. Так у него вообще ничего нет… Мельчук, Зализняк — это да. У них реальные труды по крайней мере. Добросовестные. Работают. Аверинцев? Он всё время заикается. Не знаю, как он там говорит в университете. Не мои ли лекции пересказывает?
Язык надо понимать как выражение. Настоящее языкознание это эстетика, наука о выражении [11]. Вещь, имя, выражение, ведь это в каком-то смысле одно и то же.
Раньше языкознание понимали, может быть, узко, но то была настоящая наука. Наш Фортунатов был огромная величина... Он занимался славянскими языками и известен наравне с западными учеными, как Мейе. В мое время он был уже очень болен. Моим учителем языкознания был Поржезинский[12]. Фортунатов, Поржезинский, Бюлер, по которому я учил санскрит (люблю этот язык, но у меня в моих занятиях всё другое), — теперь той школы уже нет. Вот вышла книга Успенского по типологии искусства[13] (Аза Алибековна: «Над ней все смеются»[14]). Успенскому уже скоро сорок. Пора бы и сделать что-то.
У меня много есть о языке. Целые сундуки. [15] Но нет времени этим заняться. Ведь сейчас в четырех издательствах лежат мои рукописи. Люди работают на меня, не могу это бросить. Так что занимаюсь теперь пока другими вещами.
Наш мир наследие трех культур: европейской — это личность, римской — империализм, греческой — движение от материи к идее. Только в Европе есть личность. Один немец[16] объездил мир и только когда, вернувшись в Европу, сел за рояль играть Баха, почувствовал себя дома и понял, что только здесь, и больше нигде, есть личность. И есть историзм. Есть начало и конец. А то что азиатская музыка… — а-а-а! (А. Ф. похоже поёт.) Можно кончить где угодно или продолжать без конца. То же — джаз. Африка. Американцы разрешили неграм свободу в музыке, хотя в политике притесняют.
Европеец это Бах: ясно начало, развитие, конец. Историзм вообще идет от Израиля. Египтяне этого чувства не имели. Откуда мир? Неизвестно! Израиль впервые сформулировал, что всё сделал Бог, единый, всемогущий. Тут было положено начало личности. С тех пор пошло всё. Европа стоит на личности.
И понятие о перспективе. Египтяне перспективы не видели; Фидий, Поликлет впервые ее поняли. Но при всем том византийское искусство благодаря чувству личности всё-таки выше, чем греческое искусство 5 в. до н. э. [17]
