Императрица Елисавета также говаривала о прошедшем, но она в особенности любила припоминать о мечтах и ощущениях своей молодости. Мы вдвоем гуляли подолгу и всегда оживленно беседовали, хотя души наши оставались одна другой посторонними. Обедали мы также вместе; по вечерам катались, и потом все сходились к чаю. Императрица принимала два раза в неделю. Эти приемы иной раз были утомительны, потому что редко приходилось видеть людей любезных. Однако я должна назвать графиню Софью Строганову. Будучи очаровательно умна, она постоянно давала чувствовать свое превосходство. Требовалось большое искусство, чтобы скрывать такое обилие прелестей и добродетелей. Что до меня, то я восхищаюсь охотно, и потом, я любила графиню Строганову и полагаю, что невозможно встретить в свете столько совершенств в одном лице.
Мы занимались также благотворительностью. Военнопленные, размещенные по окрестностям столицы, страдали от болезней и нищеты. Положение их возбуждало сострадание в Императрице, которая ничем не могла помочь им, кроме денег. Я взяла на себя эту часть, покупала им одежду, распределяла пищу, и нам посчастливилось спасти многих. Пленники из испанцев составляли исключение; из них образовали так называемый королевско-александровский полк под начальством одного пленного полковника, брата графа Лабисбалю. Устройством этого полка занимался Зеа-Бермудец, питавший надежду содействовать тем благу и возрождению своей родины. Я близко знала этого превосходного человека. Если бы все испанцы имели его душу и добродетели, поистине классические, эта прекрасная страна, конечно, наслаждалась бы благоденствием. Романтическое воображение Императрицы горячо настроилось в пользу испанцев, и можно было, наверное, прогневить ее, позволив себе какое-либо неблагоприятное замечание о солдатах королевско-александровского полка.
Часто мы уезжали в Павловск, всего в восьми верстах от Царского Села; но эти поездки почти всегда были неприятны, так как между обоими дворами господствовали крайне натянутые отношения и взаимная зависть. Мне кажется, я одна не придавала значения этим мелочам и старалась вносить снисхождение и доброжелательство в отношения мои к Павловску, и тем иной раз гневила принцессу Амалию Баденскую, которая вообще меня недолюбливала. Императрица-мать, разумеется, любила Павловск как свое создание; но тамошние сады далеко не удовлетворительны для настоящих любителей природы. В общем, в них мало вкуса, что не искупается некоторыми мелочными украшениями. Не могу не сказать о впечатлении, которое произвела на меня однажды комната, соседняя с кабинетом Императрицы-матери. Я в ней дожидалась императрицы Елисаветы и сидела с одной дамою Павловского двора. Комната эта замечательна была тем, что в ней стояла самая простая походная кровать, несколько такой же мебели и на столе разложено было полное мужское одеяние. Моя собеседница заметила, что я гляжу с удивлением на всю эту обстановку, и объяснила мне, что все это принадлежало Павлу I и сохранялось Императрицею возле ее кабинета. Молча взяв меня за руку, она подвела меня к постели… Я отскочила в ужасе. Поистине я не могу понять, как можно услаждаться подобными воспоминаниями и вдобавок хранить те вещи в комнате, через которую постоянно проходили не только члены императорской семьи, но и все придворные и обыватели дворца.
В течение этого года имела я много случаев узнавать и изучать свет. Тщетно преодолевала я ощущение горечи, которые он мне внушал; я чувствовала, что сердце мое мало-помалу вянет и что дорогие мечты мои покидают меня одна за другою.
Придворное положение мое было тоже нерадостно. Не постигая утех суетности, я с изумлением увидала, что завидуют некоторому успеху, которым я пользовалась при дворе, и что меня ненавидят. Сначала стали говорить, что я самолюбива, притворна и пронырлива. Я молчала, заботясь вовсе о другом. Между тем здоровье мое пошатнулось, я, видимо, изменилась, мои друзья встревожились и советовали мне предпринять путешествие. Я чувствовала, что это нужно; но, убедившись в невозможности, перестала о том думать и отдалась на волю судьбы. Однажды Императрица так участливо расспрашивала меня о моем здоровье, что вызвала меня на полную откровенность. Ее тронули мои речи. Увлекшись необыкновенным для нее движением сердоболия, она обняла меня и склонила голову мне на плечо, так что слезы наши лились вместе, и во взаимном чувстве позабылась разница в наших положениях. Меня глубоко тронуло это дружеское излияние. Я чувствовала, что она меня утешит во многих горестях, слагала в самых глубоких тайниках души моей все, что исходило из уст Императрицы в эти торжественные минуты, и вполне обнадежилась относительно моего положения при дворе. Каково же мне было и как изумилась я, когда несколько недель спустя я узнала, что Императрица собирается ехать в Германию и что об этом таят от меня. Принцесса Амалия нарочно запретила своей статс-даме сообщать мне про эти сборы, конечно, с тем намерением, чтобы меня не взяли. Признаюсь, мне казалось, что я в бреду. Я никак не постигала, как Императрица могла не сообразить, что тем самым она помогает моим зложелателям. Я тотчас же решилась действовать и написала ей несколько строк, в которых спрашивала, правда ли, что она уезжает и что я не буду иметь счастия ее сопровождать, в ее немедленном ответе слышалась неловкость; она уверяла, что я так поздно узнаю об этом путешествии единственно потому, что встретилось некоторое затруднение относительно экипажей, которое теперь, к великому удовольствию ее, она устранила. Я тотчас же отправилась к ней с решимостью избегать всяких объяснений, что и было мне очень легко, потому что я поистине сочувствовала ее счастью: ей предстояло увидеться со своими и с Императором вдали от Петербургской обстановки и дворских происков. Но вместо того, чтобы отдаться этому радостному чувству. Императрица волновалась дорожными сборами. До тех пор ей никогда не доводилось выходить из своего круга, и она, разумеется, терялась в подробностях и житейских мелочах, которые были ей совсем чужды и которыми по-настоящему и не следовало бы ей заниматься. Ей не удавалось учредить путешествие по ее желанию, чему препятствовали также время года и трудность выбрать маршала. Обер-камергер Нарышкин был самый любезный царедворец и в то же время человек, наименее способный держать что-либо в порядке. Поэтому Императрице казалось, что ей на каждом шагу поперечат. Она тревожилась, выходила из себя, нарушая тем свое достоинство и огорчая всех, окружавших ее. Внутренне она должна была сознаться, что та нравственная высота, на которой она себя чувствовала в тиши своего кабинета, далеко еще не достигнута ею. Это ее раздражало, и она находилась постоянно в дурном нраве. Она видела, что все эти мелочи не укрывались от моей молчаливой наблюдательности. Мое присутствие становилось для нее стеснительно, что, конечно, оскорбляло и меня. Наши отношения изменились, и я почувствовала неизвестную мне до тех пор горечь. Конечно, вина была на моей стороне, потому что мне следовало успокаивать ее. Вследствие независимости моего характера я показывала вид, что мне нипочем все ее вспышки, и моя невозмутимость естественно остудила ее ко мне.
