И тогда Бухарин направился к Кобе. Он был в бешенстве. Увидев его, стремительно идущего, окружавшие Кобу торопливо рассеялись. Бухарин заговорил нарочито громко, чтобы слышали все:
– Ты лучше всех знаешь, Коба, я всегда служил Революции. Мы прошли трудное время. Теперь, когда трудности позади, ты веришь клеветническим показаниям? Хочешь выкинуть нас на грязную свалку истории только потому, что мы посмели когда-то бороться с тобой? Опомнись, Коба!
– Ты, по-моему, вспоминаешь о своих прошлых заслугах, Николай, – ответил так же громко Коба. – Но прошлые заслуги и у Троцкого были. Мижду нами говоря, мало кто в партии имел столько заслуг перед Революцией, сколько Троцкий. А разве у Зиновьева и Каменева не было заслуг перед Революцией? Но они перечеркнули их дальнейшей жизнью! Не к чести большевика, Николай, – Коба поднял палец и погрозил Бухарину, – вспоминать о прошлых заслугах.
В этот момент прозвенел звонок, перерыв перед голосованием окончился.
Проголосовали. Большинство комиссии конечно же приняло предложение Кобы.
И старушка Крупская, и сестра Маша высказались за арест любимца Ленина. После голосования, во исполнение решения комиссии, исключенных из ЦК и из партии Бухарина и Рыкова попросили покинуть зал. Пришлось уйти и нам, немногим гостям Пленума.
Начиналось закрытое заседание – обсуждали меры в связи «с нарастанием классовой борьбы» – точнее, грядущие репрессии.
Я вышел из зала вслед за Бухариным и Рыковым. Я видел, как они, жалко оглядываясь по сторонам (понимали, что арестуют сейчас, здесь!), пошли в гардероб получать свои пальто.
Они не ошиблись. У гардероба их уже поджидали крепкие молодые люди в одинаковых костюмах. Наши сотрудники окружили несчастную пару и повели прочь из здания.
Прямо с Пленума вчерашнего «любимца партии» Бухарчика и вчерашнего Председателя правительства Рыкова в одной машине повезли к нам на Лубянку.
И началось. Закрутился маховик. У террора есть одна особенность – пущенное колесо крутится всё быстрее и быстрее, его уже не остановить.
Лубянка гудела – воистину потревоженный улей. Всю ночь машины привозили вчерашних неприкасаемых. Одновременно шли допросы и очные ставки в здании ЦК. Там арестованные кремлевские бояре встречались с теми, кто жил пока на свободе в ожидании ареста.
Аресты непрерывно проходили в нашем престижнейшем Доме на набережной, или Доме правительства, как чаще называл его народ. Теперь народный юмор окрестил его «ДОПР» – Дом правительства, или Дом предварительного заключения. Утром, отправляясь на работу, я спускался без лифта и каждый раз видел все новые и новые опломбированные квартиры.
Это были страшные ночи в нашем доме. В ночной тишине отчетливо слышался громкий стук дверей лифтов – увозили очередного кремлевского боярина. Обычно через пару дней семью отправляли в лагеря или в тюрьму. На дверь опустевшей квартиры ставили печать.
Кровь знаменитого родителя
Крепко ударили и по моей агентуре.
Несколько моих французских агентов, эмигрантов-евразийцев, вернувшихся в СССР, были арестованы. С известием об этом мне позвонила колоритнейшая личность – дочь знаменитого Александра Ивановича Гучкова…
Знал бы ее папаша (одно время председатель царской Думы, потом министр Временного правительства, принимавший отречение Николая II), кем станет его дочь! Впрочем, и сам он был большой авантюрист – воевал в Англо-бурской войне на стороне буров, потом отправился на фронт Русско-японской войны, побывал в плену. В Думе прославился драками на заседаниях, и даже дуэлями. После Октябрьского переворота успел эмигрировать во Францию и там благополучно умереть. Но буйная гучковская кровь не давала спокойно жить его дочке.
Как и положено роковым женщинам, она не была красива. Она была больше чем красива – обольстительна. Как многие роковые соблазнительницы, она обладала неправильными чертами лица, но зато имела великолепное тело, высокий рост, прекрасные волосы, ослепительные зубы и чувственный рот. И – зов в глазах, сводящий с ума мужчин… Она не могла жить нормально. Слишком тихим для нее оказался парижский омут эмиграции. Она стала одним из вождей евразийцев и конечно же нашим агентом. Принимая на себя роль нашего агента, она была уверена, как и все евразийцы, что дурачит нас и постепенно приручает советскую власть.
Она даже читала лекции в нашей разведшколе. Моих лубянских начальников она приручала по-своему – в постели, во время приездов в СССР.
В эти дни бесконечных арестов она в очередной раз приехала в Москву. Захотела увидеться со своими парижскими знакомыми. И пришла в ужас – они все были арестованы. Она позвонила своему куратору, он перезвонил мне, рассказал, как она кричала в трубку: «Арестовали двадцать человек! Это вызовет панику среди наших друзей в Париже. Это конец Евразийского движения! Это люди, которых я уговорила вернуться в СССР!..» Назвала фамилии.
Он повторил их мне. Среди них – вернувшиеся в СССР муж и дочь моей давней знакомой, поэтессы. Бедная Н.!
Гучкова попросила немедленно вмешаться. Я велел куратору посоветовать ей самой пойти к Ежову. И объяснить, что Ежов – единственный, кто способен сейчас помочь. Я знал: Ежов на нее клюнул, как только ее увидел (он пришел на ее лекцию в разведшколу). У этого карлика, как у многих обделенных физически людей (Геббельса, к примеру), была неукротимая жажда обладать красивыми женщинами. Так они побеждали комплекс неполноценности…
Я сам позвонил Ежову с просьбой принять ее. Он не знал, что красавица была в это время беременна, у дамы уже появился здоровый живот. Карлик загорелся, назначил ей прийти ночью. (Коба работал теперь исключительно по ночам. Постепенно все наши учреждения перешли на ночной образ жизни, и все руководители стали «совами»).
На следующий день после встречи она позвонила куратору. Я слушал разговор по параллельной линии.
– Я пробыла у него до пяти утра, но, по-моему, тщетно.
– Всё тщетно? – спросил куратор.
Она прелестно засмеялась:
– Он едва достает мне до груди. Если прибавить мой тяжелый живот, боюсь, я раздавила бы вашего Ежова. Он это понял и отстал. Я сказала ему: «Если в Париже узнают о ваших арестах, это и будет концом нашего движения». Он держал мою руку в потной ладошке и гладил ногу своей крохотной ручкой… и еще кой-какие невинные безумства. Но пообещал освободить все двадцать человек, список я ему дала. Я ушла от него окрыленная. Только упала на кровать, как меня разбудил телефон. Мужской голос, не представившись, велел мне «завтра же уехать из России», если я хочу «снова увидеть свой Париж». Я спросила: «Как же быть с честным словом самого товарища Ежова?» Голос повторил приказание и повесил трубку. Посоветуйте, что мне делать?
