Ознакомительная версия.
— Пьеса! Конечно же, пьеса! — воскликнула Е.С. — Пьесы удаются Мише особенно хорошо, к тому же они меньше объемом, написать пьесу можно гораздо быстрее, чем роман, а еще пьесы имеют больший резонанс… Пьеса, и только пьеса! Тем более что он уже второй год обдумывает один замечательный замысел!
Признаюсь честно, что меня несколько удивило подобное высказывание. На мой взгляд, решать, что ему писать — роман, пьесу или поэму, мог только сам Булгаков. Мы давно уже живем вместе с Г.В., мы прекрасно знаем друг друга, но я не рискну, не возьму на себя ответственность решать что-то за Г.В. Особенно если речь идет о такой деликатной сфере, как творчество. Да и вообще, как можно решать за кого-то? В этом есть что-то неуважительное.
У Булгаковых первую скрипку во всем играла Е.С. Не собираюсь вмешиваться в чужие отношения, но позволю себе заметить, что временами эта скрипка начинала звучать чересчур громко. Есть такой метод подчинения, когда подчинение соседствует с восхищением, происходит при помощи восхищения. Безмерно восхищаясь человеком, его приучают к постоянным порциям этого восхищения, как к морфию, и подчиняют. Нет, не так — не приучают, чтобы подчинить, а отрывают похвалами от реальности и подчиняют. Человек витает в облаках и не видит, что творится вокруг. Более того, порой не до конца осознает, что творит сам.
Но как я могу вмешиваться в чужую жизнь? Захотела помочь, помогла, чем смогла, и все. Der Mohr hat seine Arbeit getan, der Mohr kann gehen[62]. Пусть будет пьеса.
Если бы я в свое время узнала, какую именно пьесу собрался написать Булгаков, то непременно бы посоветовала ему изменить замысел. Пусть это выглядело бы неделикатным, но я бы непременно посоветовала. Если видишь, что друг готовится совершить ошибку, твой долг остановить его.
Но я не знала. Замысел до поры до времени держался в тайне или просто не оглашался. Когда же я узнала про пьесу «Батум» (к тому времени прошло больше года после нашего разговора с Е.С.), то советовать было уже поздно. Пьеса была окончена (какие-то мелкие правки не в счет), и на нее возлагались надежды. Большие надежды, просто огромные. Булгаков был уверен, что эта пьеса изменит отношение к нему на всех уровнях. Мыслил он в целом правильно, только не учел одного очень важного обстоятельства — личной скромности Сталина. Или не захотел учитывать, или решил, что кашу маслом не испортить, не знаю, не берусь судить. Знаю только, что мое мнение о пьесе полностью совпало с мнением Сталина. Он сам завел речь о «Батуме» и отозвался о пьесе в том смысле, что написана она хорошим стилем, но на этом ее достоинства заканчиваются. В ответ на мой вопрос о недостатках сказал, что не узнал себя в главном герое, что автор переборщил с романтикой в ущерб исторической правде и что у участников тех событий эта пьеса может вызвать смех или недоумение.
Сталин ожидал от Булгакова советского произведения, такого, например, как «Поднятая целина», а не «Батум». Шанс был упущен. Мнение о Булгакове составилось окончательное, не подлежащее изменению. Булгаков сильно переживал неудачу с «Батумом». Е.С. тоже переживала, возможно, даже сильнее, чем он. Если бы не болезнь, приведшая к смерти, то кто знает, что было бы потом, после того как страсти вокруг «Батума» улеглись бы. Жизнь могла бы предоставить Булгакову еще один шанс, и вдруг… Но что толку мечтать, если его давно уже нет в живых. От Булгакова мне остались воспоминания и книжечка рассказов с надписью: «Любови с любовью и уважением». Г.В. считает, что для подаренных авторами книг нужно завести особые полки, а я не соглашаюсь, храню их среди прочих книг, так мне почему-то хочется. Кажется, что так правильнее.
Кому-то судьба благоволит, кого-то жестоко преследует. Хорошо, когда чувствуешь в себе силы переломить судьбу, пойти наперекор обстоятельствам и одержать победу. Но это удается не всем и не всегда. Жаль… Очень жаль… Жаль Булгакова и много кого еще жаль…
— Чего тебе хочется больше всего на свете? — спрашивали меня в детстве.
— Чтобы всем всегда было хорошо, — отвечала я.
В моем детском представлении именно такой виделась счастливая жизнь, когда всем вокруг хорошо. Жаль, что так не бывает.
Как-то раз, когда у нас зашел разговор о сценаристах и сценариях, я спросила у Г.В., почему бы ему не привлечь к сотрудничеству Булгакова.
— Это никак невозможно, — не задумываясь, ответил Г.В. — Булгаков не уступит ни строчки, ни слова из написанного им. Это камень, а не человек! Он не согласится ни на какие правки, и в итоге мы рассоримся, не начав толком работы.
Я согласилась с Г.В. Булгаков и впрямь не отличался уступчивостью, готовностью идти на компромиссы. А во время работы над сценарием компромиссы неизбежны. Ни одно, даже самое лучшее литературное произведение не может быть экранизировано без правок. Многие совершенно необоснованно считают, что пьеса, раз уж она написана для театра, при экранизации правок не требует. Это неверно. Театр и кино сильно отличаются друг от друга. Просто так, без доработки, ни одну пьесу нельзя перенести на экран. Получится бессмыслица.
И еще о камне, к слову. Спустя много лет после смерти Булгакова Е.С. сильно удивила нас с Г.В. Она нашла какой-то камень, который, по ее мнению, когда-то лежал на могиле Гоголя, установила его на могиле М.А. и рассказывала всем об этом своем поступке как о некоем подвиге. Я не сочла нужным скрывать свое скептическое отношение к этому поступку. Моя прямота вызвала некоторое охлаждение в наших отношениях, но, встречаясь с Е.С., мы подолгу беседуем, вспоминаем прошлое.
Ах, как же много скопилось воспоминаний!
* * *
Узнав от Сталина о том, что в молодости он зачитывался произведениями грузинского писателя Александра Казбеги и даже взял себе кличку по имени одного из героев, я заинтересовалась и захотела почитать что-нибудь. Если хочешь лучше понять человека, то надо прочесть те книги, которые ему нравятся. Прочла и будто бы съездила в Грузию, не в ту, что сейчас, а в старую, дореволюционную. Совсем другая жизнь, не похожая на нашу. Другие обычаи, другие правила. Удивилась тому, что абреки могли скрываться от полиции годами.
— Горы и народная поддержка помогали, — объяснил мне Сталин. — Спрятаться в горах легко, а если еще и люди тебя поддерживают, то можно всю жизнь так прожить. Когда-то, в молодости, я восхищался абреками, а когда поумнел, то начал их жалеть.
— Да, тяжело им приходилось, — согласилась я.
— Не в этом дело, — возразил Сталин. — Трудности идут на пользу, потому что они закаляют характер. Жалел я их, потому что они понапрасну потратили свои жизни. Убьют исправника, купца ограбят — разве это борьба? Разменяли жизнь на копейки.
Ознакомительная версия.
