в гостиной и стали осматриваться… Прелестная, светлая, почти квадратная комната была убрана с большим вкусом, но очень просто. Стены были увешаны картинами и портретами, между которыми выделялись небольшого размера портрет Государя, висевший высоко, над дверьми, ведущими в коридор, и огромный, во весь рост, портрет Императрицы, поразительного сходства и замечательной работы. В глубине комнаты стояли два рояля в таком положении, что сидевшие за роялем могли видеть друг друга, находясь один против другого. Масса маленьких столиков, диванчиков, с живописно расставленными вокруг мягкими креслами, делали комнату уютной, несмотря на ее большие размеры. Прошло не более 10 минут, как из кабинета Ея Величества вышел казачий генерал и, быстро простившись с нами, направился, в сопровождении придворного лакея, к выходу. В этот же момент вошел в гостиную другой лакей и, обращаясь ко мне, сказал: “Ея Величество просит”.
Я последовал за ним по направлению к коридору. У первой двери, направо, стоял огромного роста негр, весь в белом, с белой чалмой на голове; когда я подошел к двери, он, не сходя со своего места, быстро и очень ловко открыл ее.
В глубине комнаты стояла предо мною Императрица.
Улыбка кротости, смирения и какой-то покорности судьбе отражалась на страдальческом лице Ее.
Я сделал низкий поклон и, подойдя к Ея Величеству, поцеловал протянутую мне руку.
“Я давно уже слышала о Вас и следила за вашей работой в Белгород и в Бари, и хотела познакомиться с вами… Садитесь, пожалуйста, сюда”, встретила меня такими словами Императрица, указывая кресло подле Себя.
Это было сказано так просто, так естественно, как не говорила со мною ни одна из тех светских дам столичного bean-monda, с которыми мне приходилось встречаться… Я сразу почувствовал ту искренность, какая дала мне уверенность в себе и позволила говорить без той связанности, какая является, когда нет уверенности в ответной искренности собеседника. Впрочем, и с внешней стороны, Императрица не была похожа на этих дам. Ее поношенное, темно-лиловое платье было не первой свежести и не отвечало требованиям моды; длинная нитка жемчуга вокруг шеи, спускавшаяся до пояса, была единственным украшением туалета; но главное, что отличало Императрицу от дам большого света, было это отсутствие напыщенности и рисовки, чистота и непосредственность движений, отсутствие заботы о производимом впечатлении… Я видел перед собой простую, искреннюю, полную бесконечного доброжелательства, женщину, кроткую и смиренную…
“Где же эта надменность и высокомерие?” — пронеслось в моем сознании в этот момент моей первой встречи с Государыней.
“Вы были в Ставке”, — сказала Императрица, однако таким тоном, который говорил, что вопрос предложен только между прочим и не является главным. И, действительно, когда я стал рассказывать о своих впечатлениях, начав прежде всего говорить о Наследнике Цесаревиче, то Императрица прервала меня, сказав:
“Да, да, Я знаю; теперь Он здоров и чувствует Себя лучше”…
Упоминание о Ставке дало иной ход мыслям, и Императрица, точно обращаясь к Самой Себе, воскликнула с неподдельной горечью и страданием:
“Ах, эта ужасная война! сколько гибнет молодых жизней, сколько вокруг горя и страданий”…
“И тем более ужасно, что и поводов для войны нет, — ответил я, — Это война между Францией и Германией, на русской почве, задуманная Англией, которая всегда боялась нашей дружбы с немцами”…
Сказав это, я очень смутился, сознавая, что, быть может, мне не следовало, при первой встрече с Императрицей, говорить столь же откровенно, как говорят люди, давно знающие друг друга… Но тонкости дипломатических ухищрений, составляющих объемистый кодекс правил этикета, не давались мне; я говорил о том, что думал, и смутился не потому, что пожалел о своей искренности, а потому, что не был уверен, как отнесется к ней Государыня Императрица.
Ея Величество посмотрела на меня чрезвычайно добрыми глазами и затем сказала:
“Россия, ведь, всегда попадала в такие положения”…
Этот ответ мгновенно вернул мне спокойствие, и мои глаза сказали Императрице: “Как, однако, глубоко Вы понимаете милую, но глупую Россию”…
“Мы ничего не можем сделать без союзников, — продолжала Императрица, — мы связаны со всех сторон и, что ужаснее всего, не имеем мира внутри государства… Эти непонятные отношения между Церковью и государством, и в такое время, когда так нужны взаимное понимание и поддержка… Церковь и государство точно враги стоят друг против друга; линии церковной и государственной жизни разошлись в разные стороны… Теперь, более чем когда-либо, нужно думать о том, чтобы сблизить эти линии, ввести их в общее русло… Ведь у Церкви и государства общие задачи, общие цели; откуда же это разделение, эта вражда?! Что нужно сделать, как Вы думаете?.. Объясните Мне, разъясните”…
Менее всего я был подготовлен к таким сложным государственным вопросам, и они застали меня врасплох.
“Ваше Величество, — ответил я, — и вражда между Церковью и государством, и война, со всеми ее ужасами, вытекают из одного источника… Источник этот чрезвычайно глубок и коренится в недрах Библейских времен; но, разливаясь на поверхности и отравляя своим ядом всю вселенную, этот источник оставляет самые разнообразные следы, и нужно уметь не только замечать, но и различать их… Наружность их обманчива, привлекательная внешность скрывает смертельный яд. Одним из этих следов, одним из величайших обманов современности, является идея парламентаризма, враждебная идее государства, провозгласившая принцип коллективной мысли. Коллективной мысли вообще не существует… Есть вождь, и есть толпа, слепо повинующаяся своему вождю и идущая за ним. Таким вождем является Царь, Помазанник Божий, и тогда Он ведет за Собою народ по путям закона Божьего и низводит на Свой народ благодать Божию… Таким вождем может быть президент республики, который ведет народ свой по путям закона человеческого, и тогда страна раздирается всевозможными партийными раздорами, и благодать Божия отходит от народа и его вождя. Таким вождем может быть и всякий другой человек, кто, идя навстречу инстинктам народных масс, использует эти инстинкты для своих корыстных целей… Подрыв священных устоев Самодержавия начался давно, но никогда не исходил из толщи народной, а всегда от отдельных злонамеренных лиц… Манифест 17-го Октября 1905 года об учреждении Государственной Думы был вырван из рук Царя небольшой горстью этих злонамеренных лиц, запугавших правительство угрозою революции. Это был только обычный прием с целью ограничить Самодержавные права Монарха и свести Россию с ее исторического пути на путь парламентарный.
А это последнее требовалось для объединения революционной деятельности. Народ же никогда не мечтал о представительном строе и всегда оставался верен Царю… С момента своего возникновения, Дума, прикрываясь именем народа, стала в оппозицию к Царю и Его правительству… Иначе и быть не могло, ибо
