Я делаю круг над людьми, которые машут мне руками, над парашютом, над обломками Сашиного самолета и держу путь на свой аэродром. В ушах сильный звон. Что это? С мотором что-нибудь случилось? Только сейчас понимаю, насколько пострадали барабанные перепонки при нашем сумасшедшем снижении.
Впереди аэродром. Мне разрешили посадку. Там, видимо, знали о нашем бое. Едва я зарулил на стоянку, как ко мне подъехал командир полка.
— Все знаю, — остановил он мой рапорт.
Мы невольно посмотрели на то место, где недавно стоял самолет брата. Там сохранились на непросохшей земле следы колес. Бесформенной кучей лежал зеленый чехол самолета... Возле ящика с инструментами стоял и с нескрываемым горем смотрел на меня Сашин механик. Видимо, и у меня такое же измученное страхом за брата лицо, потому что мы, на мгновение встретившись взглядом с Володей Шуваловым, отводим глаза.
— «По-2» ждет вас, — сказал мне командир полка. — Летите к брату.
Больше он ничего не добавил, а только по-отечески положил мне руку на плечо и слегка пожал его, словно пытался успокоить. Сердце мое сжалось от боли, стало трудно дышать. Я понял, что с Сашей очень плохо.
Я со всех ног помчался к маленькому темно-зеленому самолетику, который так славно зарекомендовал себя и получил ласково-дружеское название «кукурузника». Летчик сразу же вывел машину на старт — и мы в воздухе. Я машинально взглянул на часы. Скоро четыре часа пополудни. День стоял серый, невеселый. Под нами тянулась мокрая земля. Она так медленно проплывала под самолетом, что я с трудом сдерживался, чтобы не поторопить летчика. Но он отлично понимал мое состояние и старался выжать из мотора все, что можно.
Наконец я увидел на земле обломки «фоккера», сбитого Сашей, а вскоре — и его самолета. Несколько в стороне под деревьями появились люди. Мы шли так низко, что я видел поднятые к нам лица.
Летчик долго выбирал место для посадки, потом показал мне на землю. Здесь садиться было невозможно, а о взлете и думать нечего.
Покачав крыльями, дав знак, что мы скоро будем, летчик повел машину назад, и мы сели километрах в пяти. С виноватым видом летчик сказал мне:
— Ближе невозможно...
— Знаю, ничего, — ответил я. — Ждите меня.
— Я с вами, — произнес он.
Мы оставили машину в поле и направились к станции наведения. Шли молча. Вдруг я вспомнил, что люди у деревьев не махали нам руками. В их позах, движениях не было ничего, напоминающего, что люди рады появлению самолета. Я ускорил шаг...
На полпути нас встретили два офицера и солдат. Узнав, что я брат Саши, офицеры смешались. Солдат что-то проворчал себе в усы.
— Как брат? — крикнул я.
— Погиб, — очень тихо проговорил один из офицеров.
Я не хотел, не мог верить и бегом бросился вперед.
Вот и вход в землянку. Дверь открыта. По крутым ступенькам я сбежал вниз, не замечая людей. Я видел только Сашу. Он лежал на парашюте со сложенными на груди руками. Я опустился рядом с ним на колени.
— Саша! — тихо позвал я брата. Так я всегда звал его, когда хотел разбудить, и осторожно трогал за плечо. То же самое я сделал и сейчас. Но моя рука почувствовала холод неподвижного тяжелого тела.
— Саша! — снова тихонько окликнул я. Казалось, что он спит. Нигде ни единой раны, только маленький розовый кружок ожога на левой руке. Лицо спокойное, даже задумчивое...
Шатаясь, я вышел из землянки. Меня отвел в сторону офицер, к нам присоединились все, кто был свободен от дежурства. Я, как сквозь сон, слышал объяснения старшего офицера.
Оказывается, Саша даже не был ранен. Разрывные пули с фашистского самолета разбили ручку управления на машине брата, пробили бак, вызвали пожар и, кроме того, перебили правую лямку парашюта, который потерял почти половину своей сдерживающей силы, и Саша ударился о землю. Первые минуты он был еще жив. Когда к нему подбежали люди, он смотрел в небо и с трудом говорил:
— Как Вовка?.. Как... Вовка?..
Потом затих и, сжав руки на груди, как это он делал, когда засыпал, навсегда закрыл свои большие, ясные глаза.
Если бы у Саши раньше не была повреждена левая рука, возможно, он смог бы поймать перебитую лямку и благополучно спуститься на землю...
Похоронили Сашу на развилке трех дорог, в четырех километрах от Ковеля. Прозвучали над свежим холмиком пистолетные выстрелы, и я остался один у могилы брата. Я думал о том, как мы жили с Сашей, как мы стали летчиками, как читали в этот последний день письмо от матери... Как же я напишу ей о случившемся? Ведь она ждет нас обоих — здоровых, невредимых. Ждет с победой...
— Прощай, Сашенька, — проговорил я и медленно побрел от могилы.
Трудно терять родного, любимого человека, но вдвойне трудно терять его на войне, когда он не только твой близкий, а еще и воин, сын Родины, нужный для ее защиты. Будьте вы прокляты, фашисты! Никогда человечество не простит вам ваших зверств ни на нашей земле, ни на древней земле Эллады, ни на солнечной земле Испании — нигде! Руины Варшавы, гордые твердыни волжской цитадели навсегда останутся в памяти людей. Мысленно я клялся брату, что его гибель дорого обойдется врагу.
Вернувшись на аэродром, я был встречен Армашовым и тут же сказал ему:
— Хочу в воздух, на боевое задание!
— Понимаю, — кивнул «батя».
Если в других частях командиров и называли «батями», то только просто по традиции, а в нашем полку майор Петр Александрович Армашов действительно был нашим настоящим отцом. И если я об этом говорю снова, то только потому, что Армашов в моей памяти и моем сердце живет до сих пор таким. И как в условиях фронтовой обстановки у этого человека хватало времени не только на боевое воспитание летчиков, но и на глубокое изучение жизни каждого из них до фронта, на знакомство с его домашними делами, его интересами и намерениями на будущее!
Петр Александрович — один из тех людей, которых заслуженно называют гордым словом — коммунист!
Как нам хотелось быть хоть немножко похожими на него, и, конечно, каждый из нас мечтал быть, как и «батя», членом великой нашей партии, созданной Лениным.
— Твое желание вполне понимаю, — повторил Армашов. — Но послушай доброго совета: отдохни немного.
— Это так трудно! — вырвалось у меня. — Быть без дела...
— И все же это полезнее для нас всех, — и Армашов тепло взглянул мне в глаза.
Он больше не сказал ни слова, но я понял его: он боялся, что в таком состоянии я могу наделать ошибок. И хотя мне было необыкновенно тяжело в тот момент оставаться без полетов, я понимал, что «батя» прав.
Мы расстались. Но я прошел лишь несколько шагов, как «батя» окликнул меня:
