Игорь Ильинский - Сам о себе

И при таком режиме питания мы вели огромную напряженную, подчас физическую работу на репетициях и спектаклях! Но молодость брала свое, и нам все было нипочем. Даже Закушняк с Нарбековой, которые были значительно старше, не теряли жизнерадостности и радовались перспективам Нового театра. Ежедневные трехчасовые хождения в театр не проходили бесполезно. Закушняк много мне рассказывал о В. Ф. Комиссаржевской и своей работе с ней, о работе с Вс. Э. Мейерхольдом в провинции, рассказывал о своей работе как чтеца и, пожалуй, одним из первых привил мне любовь к художественному чтению. Говоря о своем стиле исполнения как чтеца и рассказчика, он посвящал меня в тонкости мастерства, вплоть до распределения дыхания в рассказе или отдельной фразе, отшлифовки каждого слова, работы над скороговоркой, приемов общения с публикой.

В дальнейшем, когда я стал серьезно заниматься художественным чтением, я с благодарностью вспоминал наши хождения, сопровождавшиеся бесконечными разговорами и невольными предостережениями и уроками «на ходу» мастера-чтеца.

Он не выступал в этот период как чтец. Поэтому он пригласил как-то меня к себе и прочитал мне одному в комнате «Билет в 100 000 фунтов стерлингов» Марка Твена и «Шуточку» Чехова.

Работая в дальнейшем на концертной эстраде, я, пожалуй, никогда ему не подражал, но Закушняк, безусловно, одним из первых привил мне любовь к этому жанру и показал воочию те большие возможности, которые открываются для актера-чтеца.

Но вот наступил май 1919 года – первый сезон нашего театра был закончен.

Был закончен ответственный и тяжелый сезон. Казалось, можно немного передохнуть, но об этом и не думается в семнадцать лет. Я был упоен первыми успехами, первыми ролями. Энергия бурлила во мне. Я знал по афишам, по разговорам, что актеры, окончив зимний сезон, едут часто на летний сезон в провинцию, в поездки по России, поступают в труппы московских летних театров «Эрмитаж» и «Аквариум», обыкновенно ставивших легкий репертуар. Конечно, и я должен быть таким артистом! Но тут вдруг подоспело предложение моего любимца Балиева. «Летучая мышь» продолжала свои спектакли в течение лета, и Балиев пригласил меня.

Комиссаржевский посмотрел на это приглашение очень косо. Ему, как всякому педагогу и режиссеру, хотелось иметь исключительное право растить и развивать им созданного молодого актера. Такой взыскательный художник, как Комиссаржевский, вполне естественно, опасался, что меня могут «испортить», сбить с пути истинного, привить актерские штампы и пр. и пр. Но категорического запрещения не последовало. Мысли его были заняты другим. Он уезжал за границу и, по-видимому, уже тогда был далеко не уверен, вернется ли он на родину. Я же проработал в «Летучей мыши» все лето.

Но я попал в этот театр в неудачное для него время. Поэтому все очарование как зрителя исчезло за это лето для меня – актера. Я не попал в творческую жилу этого театра. Шли возобновления старых программ. Новых программ и новых номеров совсем не готовили, а старые были уже кем-то и когда-то сыграны, и мне предлагались старые рецепты, а порой и штампы. Я не мог, да и не хотел, играть так, как эти роли игрались раньше, что немного раздражало Балиева, а свежего и самобытного я ничего не мог дать, и мне ничего не давали.

Единственная роль, которая меня увлекала, это роль портного Петровича в «Шинели» Гоголя. Ее я и сыграл хорошо. В других же маленьких ролях (Вольтера в «Табакерках знатных вельмож», молодого человека в «Лекции о хорошем тоне», Попричини в «Танцульке маэстро Попричини», Наполеона в какой-то миниатюрке) я искал и пытался «делать образы», Балиев же мне предлагал уже готовые образчики и сердился, что я чего-то ищу и не умею быстро входить в готовые номера. Работа в театре окончилась неожиданно. Я явно скучал и был неудовлетворен. За какое-то небольшое опоздание Балиев по старой антрепренерской привычке оштрафовал меня на маленькую сумму, но этого оказалось достаточным для моего преждевременно созревшего актерского самолюбия. При объяснении по этому поводу, во время спектакля, в общей артистической уборной Балиев (он гримировался вместе со всеми артистами), сидевший в шелковых французских кальсонах, раздражал меня своим видом и антрепренерскими замашками, я обозвал моего любимца «толстым прыщом» и, стерев грим Наполеона, к удивлению актеров, самого Балиева и других, покинул уборную, уйдя со спектакля и из «Летучей мыши» навсегда.

Этот поступок сошел мне с рук не только потому, что время было в театре сумбурное, но и потому, что Балиев в это время, вероятно, уже больше думал о своем отъезде за границу, чем о чем-либо другом. Чувствуя себя «буржуем», он не знал точно, имеет ли по нынешним временам право меня штрафовать, поэтому боялся раздувать мой поступок и привлекать меня к справедливой ответственности. Так и сошло это для меня безнаказанным.

Наступила осень, и Новый театр ХПСРО открыл свой второй сезон. Открыл он его нерадостно. Время было тяжелое. В Москве становилось холоднее и голоднее.

Самого Комиссаржевского – души театра – к открытию не было, но все еще надеялись, что он приедет.

Жизнь театра постепенно замирала, так как новых постановок не делали, ждали Комиссаржевского, а зритель с холодами, да и со всей московской разрухой, ходил в добротные театры греться, к нам же совсем перестал ходить.

Попытались пригласить Марджанова, который было начал репетировать пьесу Б. Шоу «Андрокл и Лев», но мы не дождались этой постановки. Театр был закрыт примерно в декабре 1919 года.

Е. К. Малиновская – управляющий государственными академическими театрами в то время – поступила в отношении меня и других двух-трех товарищей чрезвычайно благородно. Она призвала нас к себе и сказала, что невозвращение нашего учителя Комиссаржевского в Москву из-за границы не освобождает ее от заботы о нас как о талантливых и способных его учениках. Она предлагает нам либо ждать Комиссаржевского, так как она уверена, что он приедет, либо поступить в любой театр, будь то Камерный театр Таирова или даже Художественный Немировича и Станиславского.

Я сказал, что подумаю, и думал примерно с год.

Во время нашего визита к Малиновской, когда мы в мрачной приемной ждали вызова, в комнату вошел высокий, элегантно одетый человек, в котором мы узнали Ф. И. Шаляпина.