Ознакомительная версия.
Следующий снаряд мы довольно удачно выпускаем по соседней самоходке, но в эти же секунды со страшным шипением над нашими головами пролетает немецкий снаряд. Перелет метров пятьдесят. Готовимся выстрелить еще раз, но не успеваем — огромной силы разрыв оглушает, все вокруг окутано удушливым пороховым дымом и поднявшейся пылью. Приподняв голову, еще лежа на земле, вижу, как неестественно накренилась пушка. Рядом скорчился, схватившись за голову, Исмайлов; медленно поднимается с земли Хорьков; стоит на коленях Юсупов, и только Тетюков лежит неподвижно. Я подошел к бездыханному телу командира орудия — осколок вражеского снаряда поразил его в висок. Исмайлова ранило в голову, но не тяжело: ранение касательное. У контуженого Хорькова началась рвота. Левое колесо пушки, рядом с которой разорвался снаряд, разворочено, щит пробит в нескольких местах, поврежден механизм наводки. Уцелевший Юсупов сбегал за Суюновым, я кое-как перевязал Исмайлова, мы вынули панораму и вчетвером (Хорьков не мог помочь) унесли тело Тетюкова ближе к хутору. Здесь, рядом с окраинной усадьбой, мы его похоронили, оставив старику-хозяину записку с воинским званием, фамилией, именем и отчеством павшего товарища.
Покидая балку, я оглянулся и посмотрел в бинокль. Немецкие танки не продвинулись, автоматчики тоже. Наши, видно, окопались, бодро потрескивают автоматы, слышны выстрелы противотанковых ружей, периодически чавкают ротные минометы. Послышался выстрел из «полковушки» — это заговорило орудие Василия Пантелеева.
Оценивая итоги этого боя, думаю, что понесенные жертвы не были напрасными. Два метких, очень своевременных выстрела орудия Тетюкова приостановили продвижение бронированных чудовищ в самом начале и позволили выиграть те немногие минуты, которые требовались пехотинцам, чтобы окопаться, приготовиться к отражению атаки и открыть огонь. Мы заплатили дорогую цену, но, уверен, спасли десятки жизней однополчан.
* * *
После этого памятного боя было несколько коротких боев за населенные пункты центрального Донбасса. Вечером 6 сентября со стороны Макеевки мы без боя входим в Сталино. Город в пламени пожаров: немцы, отступая, подожгли сотни зданий в центральной части города. Вдоль улиц, освещенных пламенем пожаров, стоят сотни людей, они сердечно приветствуют нас. Особенно запомнился седобородый старик, непрерывно крестившийся и отбивавший земные поклоны освободителям. Во время одной из минутных остановок колонны меня и Камчатного подозвала к себе группа женщин, в ближайшем подъезде они угостили нас вином. В часы привала на ночлег в небольшом школьном здании я с ведома Камчатного съездил верхом к дому, где больше месяца жил у тети два года назад. Две секции дома сгорели, остальные выглядели нежилыми.
Необычным получился мой ночлег. Когда я вернулся, все спали, и часовой показал мне на дверь кабинета директора школы. Здесь было пусто, в полутьме я нащупал большой ворох бумаги, улегся на него и мертвецки уснул. Проснулся от громких возгласов друзей: «Ловко устроился, прямо под Гитлером!» Я взглянул на стену, у которой спал. На ней красовался... огромный портрет фюрера...
Утром, когда мы покидали Сталино, из рядов жителей окраины выбежал высокий тощий мужчина в каких-то обносках. Мы едва узнали в нем нашего кузнеца Сучкова, исчезнувшего в Новой Надежде. Три с половиной месяца он провел в немецком лагере для военнопленных, а затем, когда охрана внезапно покинула лагерь, вместе с другими пленниками оказался на свободе. (Это случилось в первые дни нашего июльского прорыва. Оказывается, в немецком тылу тогда поднялась настоящая паника.) У нас Алексея заново обмундировал и, он стал повозочным взвода боепитания и уцелел до конца войны. В отличие от судьбы Звонарева Сучковым СМЕРШ не заинтересовался. Должность кузнеца осталась за Шумченко и Алексей стал повозочным.
Освобождаем Северную Таврию
Из Сталино мы пошли в направлении на Волноваху и вскоре с непродолжительными боями уже продвигались по земле Запорожской области. Вначале казалось, что мы направляемся на Никополь или Запорожье, но затем путь дивизии к Днепру пошел заметно южнее.
В это время наша дивизия, как и соседние части, пополнялась главным образом за счет мужчин, призванных военкоматами на только что освобожденных от немцев территориях. Были среди пополнения и кадровые военные, попавшие в плен или в окружение в начале войны, но сумевшие тем или иным путем добраться до этих краев. Другим удалось избежать мобилизации в 1941 году, а после прихода немцев они вернулись к своим семьям. Третьи достигли призывного возраста в годы оккупации.
Отношение к этому пополнению было разным. В нашей батарее, как, наверное, во всех подразделениях, куда «освобожденные» попадали, так сказать, «поштучно», их принимали без заметной предвзятости, а в дальнейшем, после участия в боях, становилось ясно, «кто есть кто». Отличными воинами показали себя, например, попавшие к нам в этот период бывалый артиллерист Николай Худолей, награжденный к концу войны двумя орденами Славы, и совсем неопытный, но храбрый и старательный Николай Деревенец, да и о большинстве других из пополнения этого периода можно припомнить хорошее.
(Совсем иначе складывалась судьба «освобожденных» там, где из них формировали целые подразделения. В начале октября 1944 года я видел, как вместе с группой танков прорыва шли в атаку мимо позиции моих пушек цепи людей в темных домашних телогрейках, с котомками за плечами. Попытку прорыва немцы отбили, а возвратившейся необмундированной пехоты было значительно меньше, чем шедшей в прорыв всего лишь час назад...)
* * *
Вскоре на топографических картах стали появляться названия населенных пунктов, знакомые мне из Вериных рассказов о ее детстве, в том числе — станция Пологи, где она родилась. Мне повезло, наш полк вступил в городок Большой Токмак, где жила семья Вериной тети. Рядом, на реке Молочной, проходила линия обороны немцев «Вотан», которую нашим войскам с ходу преодолеть не удалось. За две недели, что мы пребывали в двух километрах от Токмака, мне удалось дважды повидаться с Вериной родней, рассказать им о судьбе родных, расспросить о жизни «под немцем» и даже кое в чем помочь. Во время этих контактов двоюродная сестра Веры рассказала мне, что во времена оккупации в среде местной молодежи было популярно (но передавалось только доверенным знакомым) многозначительное четверостишие:
Немцам — гут, Жидам — капут, Русским — тоже, Украинцам — позже.
По-моему, это понятная каждому характеристика национальной политики оккупантов.
* * *
Ознакомительная версия.
