Ознакомительная версия.
Иногда у нас появлялись «временные» дети. Это происходило, когда дочь Елизаветы Кирилловны, министерский работник Галя, приводила какого-нибудь очередного мужа с ребенком. Но долго эти мужья и дети не задерживались. Мой папа и Галя были приблизительно одного возраста, оба выросли в этой квартире, и на этой почве между их матушками – моей бабушкой и Елизаветой Кирилловной – установились несколько более дружеские отношения, чем между остальными соседями. Когда-то у Елизаветы Кирилловны были даже некие матримониальные проекты относительно папы и Гали. Несмотря на то, что проекты не осуществились, две приятельницы продолжали ходить друг к другу пить чай, причем Елизавета Кирилловна попивала чаек из нашего самовара. Когда мы уехали в эвакуацию, он остался вместе с другим имуществом в наших комнатах. Одни из наших соседей решили воспользоваться моментом, собрали приглянувшиеся им вещи по всем оставленным уехавшими жильцами комнатам и стали их пропивать в ожидании прихода немцев. Несмотря на военное время, а может быть, именно благодаря этому, их деятельность очень быстро прекратили, все семейство то ли посадили, то ли выслали, а вещи отобрали. Наш самовар они, по-видимому, успели продать Елизавете Кирилловне, и так он у нее и остался. За очередным чаепитием Елизавета Кирилловна доверительно говаривала бабушке: «Я, Мария Павловна, конечно, знаю, что это ваш самовар, но так к нему привыкла, что просто никак расстаться не могу».
В самом конце коридора жила скромнейшая и тишайшая Шура, работавшая швеей на какой-то фабрике. После того, как папа в первый раз съездил в командировку за границу, вся квартира, естественно, пришла в большое волнение, а Шура, напротив, погрузилась в глубокую задумчивость. Через некоторое время она все-таки сформулировала вопрос: «Сергей Гаврилович, вот вы во Франции были. А что, правду говорят, что там никто нашего языка не знает и все только по-французски разговаривают?» Напротив наших комнат жила малюсенькая старушка Ревекка с внуком Зюкой. Ее дочь Раю посадили по неизвестной причине еще до войны, и Ревекка из сил выбивалась, холя и лелея ненаглядного Зюку. У Ревекки мы снимали угол для наших последовательных домработниц: Дуси, Маши и Александры Васильевны. Бабушка Ревекку жалела, но не одобряла за бестолковость и безудержное баловство внука. Время от времени к Ревекке приходила ее родственница Соня, она выходила на общественную кухню и развлекала всех чтением анекдотов из своей записной книжки. Эта записная книжка была ее основным орудием труда, поскольку она зарабатывала тем, что ходила по квартирам и уговаривала жильцов отдать увеличить свои фотографии. Для этого она разработала специальную стратегию, включавшую в себя анекдоты как обязательный элемент. Думаю, что ее метод был очень близок к тому, что рекомендует Карнеги, а кое-что она могла бы, наверное, к его наставлениям и добавить, поскольку для того, чтобы в послевоенное время заставить людей раскошелиться на увеличение фотографий, надо было быть настоящим виртуозом. После смерти Сталина вернулась Рая. Выглядела она старше своей матери, непрерывно курила и виртуозно ругалась. Появление матери не повлияло на Зюку сколько-нибудь благотворным образом. В ранней юности он подавал какие-то поэтические надежды, но спился и исчез из нашего поля зрения. В ближайших к входной двери комнатах жила чета Вулкановых: Катя и алкоголик Сергей. Катя была намного старше Сергея и проводила жизнь в тщетных попытках отучить его от пьянства. В какой-то момент она решила, что ему может помочь какое-нибудь коллекционирование. Они стали собирать спичечные этикетки, но это средство оказалось слишком слабым. Катя была не лишена некоторой доли кокетства. Понаблюдав за тем, как одевается моя мама, она объявила на коммунальной кухне, что ничего хитрого тут нет и она может выглядеть ничем не хуже. Для этой цели она купила голубые носочки с зеленой каемочкой и белый нитяной вязаный берет. Надев все это, она ощутила себя на вершине элегантности и больше беспокоиться о своей внешности не стала. Уже после нашего отъезда Сергей Вулканов повесился в дровяном сарае, а Катя умерла от ожогов, сунув голову во вспыхнувшую духовку.
В 1960 году папе, наконец, дали трехкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Мама ликовала. В день переезда она первая покинула нашу коммуналку, сказав, что ее ноги больше там не будет. Она, действительно, больше ни разу не зашла в нашу бывшую квартиру. Мы постепенно перетаскивали все наше барахло, а мама вошла в новую квартиру, бросила в угол шубу, села на нее и руководила нашими действиями из этого командного пункта. По-моему, после 43-летнего кошмара коммунальной квартиры это более чем скромное жилище доставило ей гораздо больше радости, чем вполне достойная квартира на Фрунзенской набережной, куда мы переехали через 10 лет. При переезде мама стремилась взять с собой в новую жизнь как можно меньше вещей из старой квартиры. Мы с папой ее понимали и не очень сопротивлялись, когда в сарае были оставлены сборники «Живописной России», тома Брэма и атласы по античной истории. Единственной позицией, по которой мы проявили полное единодушие и принципиальность, был «Брокгауз и Ефрон». До сих пор эти тома являются незаменимым источником информации, и уже наша внучка знает, что те сведения, которые не удалось найти в других словарях и Интернете, вероятнее всего, можно обнаружить в «Брокгаузе и Ефроне».
Кроме перипетий Гражданской войны и кошмара существования в коммуналке были в бабушкиной жизни и другие невзгоды. Еще до войны внезапно тяжело заболел мой дед. Его мучили страшные боли, он не мог подняться с постели, и бабушка, как бывшая медичка, решила, что ему надо ехать на грязи. Она добилась приема чуть ли не у министра здравоохранения и, в лучших традициях высокой трагедии, рыдая и заламывая руки, умоляла спасти ее мужа и дать ему путевку в санаторий. Получив путевку и отправив деда, бабушка единственный раз в жизни пошла работать в какую-то канцелярию, которая не оставила у нее никаких светлых воспоминаний. Дед выздоровел, и с канцелярией было покончено. Бабушка целиком посвятила себя сыну и мужу. Здесь ее тоже ждало много огорчений. Моего папу, как происходящего из классово чуждой семьи, не приняли в институт, и он вынужден был сначала окончить ФЗУ, а потом отработать какое-то время на заводе. Только после этого он, теперь уже настоящий пролетарий, смог поступить в МЭИ. Параллельно папа очень серьезно увлекся альпинизмом и в результате, кажется, перед самым моим рождением, упал в какую-то трещину и сломал себе ногу. Два дня его спускали с горы, потом сделали неудачную операцию в Нальчике и в конце концов привезли в Москву в Институт Склифосовского. Там ему для начала предложили ногу ампутировать, но потом нашлась благородная женщина-врач, которая ногу все-таки спасла. В результате папа остался на всю жизнь хромым, но, может быть, именно это спасло ему жизнь во время войны. Призыву он, правда, в любом случае не подлежал, так как работал во Всесоюзном электротехническом институте (ВЭИ) по оборонной тематике: разрабатывал прожекторы. После войны он защитил докторскую диссертацию, был одним из организаторов Всесоюзного светотехнического института и долго работал там заместителем директора по научной части. Вместе с ВЭИ папа был эвакуирован в Свердловск, а нас с бабушкой и мамой оставил недалеко от Свердловска – в Красноуфимске, где было намного легче с жильем. Нас поселили в избу к некой Степаниде, которая жила вдвоем с сыном-машинистом. Сначала они нам не очень обрадовались. Московские дармоеды, которые свалились им как снег на голову, сильно раздражали, и Степанида всячески старалась нас притеснить. Например: двор у них был вымощен досками, которые она время от времени мыла, после чего начинала ругать маму и бабушку за то, что они по нему ходят. Бедной бабушке доставалось и от баб возле колодца, когда она, не удержав тяжеленную обледенелую бадью, случайно выплескивала воду на их валенки. Поэтому каждый поход за водой оканчивался горькими слезами. Натерпелась она страху и в Вязниках, куда мы заехали по дороге в Красноуфимск. Там ей дали ружье и приставили охранять ночью колодец от диверсантов. Поскольку надежды на то, что она справится с диверсантом, не было никакой, факт его появления, по-видимому, надеялись обнаружить, найдя ее труп. К счастью, диверсант вязниковским колодцем не заинтересовался. А в эвакуации дела через несколько месяцев относительно наладились, потому что туда был эвакуирован Харьковский механикомашиностроительный институт, где отсутствовала заведующая кафедрой иностранных языков. Маму, которая до войны работала преподавательницей немецкого языка в МЭИ, сразу взяли на ее место, мы получили карточки и сразу стали уважаемыми людьми. Наше реноме поднялось еще выше, когда маме на работе выдали живого поросенка. Элегантной даме, которой мама оставалась, надо полагать, даже в эвакуации, нести по улице мешок с визжащим и брыкающимся поросенком было никак невозможно. К счастью, нашелся очередной поклонник, который осуществил эту операцию. Степанида встретила поросенка, естественно, с распростертыми объятиями, чего нельзя сказать о бабушке. Она его смертельно боялась и, когда кормила, плескала ему пойло через щель в закутке и быстро убегала. От щели поросенок и погиб, каким-то образом в ней защемившись. Пришлось бедного Прошку прирезать, но ели его только Степанида и мы с машинистом, потому что ни мама, ни бабушка родного поросенка съесть, несмотря на голодуху, конечно, не смогли.
Ознакомительная версия.
