Позвольте, отец мой, вы затрагиваете уже ту область, которая менее всего может касаться вопроса веры, религии, вы переходите на политику. Но разве это уместно здесь, в храме, на исповеди, перед святым Распятием? Или католическое духовенство отлично совмещает в себе служение политическим интригам со служением Богу?
Лицо ксендза стало багровым.
— Еще раз повторяю вам, берегитесь! Вы начинаете издеваться над священнослужителями католической церкви. Вы с ума сошли! О, я узнаю в этом проклятое влияние православных извергов... Сколько наставлений вы получили от их попов?
— Мне стыдно за вас, отец мой! — отчеканил молодой граф. — Вы, слуга Милосердного Бога, позволяете себе предавать проклятию в святом месте таких же правоверных христиан, таких же христианских священнослужителей, как и вы сами. О, подлый орден Игнатия Лойолы живуч! Вы, оптом и в розницу торгующие Богом, вы остаетесь верны проклятому, вовсе не христианскому завету «Цель оправдывает средства». И вы, славшие на костер людей «Ad Majorem Dei glonam» для вящей славы Бога, действительно не брезгуете никакими средствами. Я не ребенок, отец мой. Мне отлично известны проделки католического духовенства, менее всего думающего о догмах христианского Евангелия. Прощайте. Я ухожу отсюда примиренным с Богом, но не с вами.
Поклонившись, граф повернулся, чтобы выйти из исповедальни. Секунду ксендз-исповедник стоял пораженный, словно оглушенный... Потом он вздрогнул и резко крикнул:
— Стойте, граф! Я вас предупреждаю, что сегодня же сообщу об этом вашему отцу. Посмотрим, как отнесется он к вашему ренегатству.
— Вы сообщите? Но разве духовник имеет право рассказывать кому бы то ни было о том, что ему говорилось на духу?
— Для спасения погибающей души... Для торжества церкви... — залепетал иезуит.
Молодой граф рассмеялся.
— Ну, разве я не прав, когда только что сказал, что у вас цель оправдывает средства? Вы вот готовы быть клятвопреступником, дабы выслужиться перед вашим орденом, а заодно... и перед знатным, богатым магнатом.
— Погодите, стойте! — исступленно схватил за руку графа верный прислужник католической церкви. — Я умоляю вас именем Бога отказаться от вашего безумного решения.
— Нет! — резко ответил Ржевусский.
— Но вы забываете одно, что Бог иногда сурово карает вероотступников. Знаете ли вы это, безумец?
Глаза ксендза угрожающе сверкали.
— А-а... — отшатнулся от него молодой граф. — Я вас понимаю, святой отец. Вы грозите мне местью не Бога, а местью его служителей? Что ж, я и этого не боюсь... Работайте, старайтесь, но не забывайте, что теперь не средние века, что ужасы инквизиции отошли в область мрачных, отвратительных преданий. Прощайте!
Перед Путилиным в его служебном кабинете сидел посетитель с дорожной сумкой через плечо, красивый, моложавый старик, очень симпатичный, с манерой старого барина былых годов.
— Сколько же прошло дней, как исчез молодой граф, господин Ракитин? — спросил посетителя Путилин.
— Около недели.
— А почему вы полагаете, что он исчез?
— Потому что никогда не бывало, чтобы он не являлся так долго к нам. В последнее время, когда он попросил у меня руки моей единственной дочери и сделался ее женихом, он приезжал к нам ежедневно.
— Скажите, пожалуйста, господин Ракитин, а в замке графа Ржевусского, его отца, вы не узнавали о молодом человеке?
— Нет, господин Путилин. Вот уже несколько месяцев, как мы прекратили знакомство домами.
— Для пользы дела мне необходимо знать причину этого разрыва.
— О, это не составляет ни тайны, ни секрета. Причиной окончательного разрыва послужил резкий спор о России и Польском королевстве. Граф Сигизмунд Ржевусский, гордый, надменный магнат, высказал такую непримиримую ненависть ко всему русскому, что меня взорвало. Мы расстались врагами.
— Предполагаемый брак его сына с вашей дочерью, конечно, не мог встретить согласия и сочувствия старого графа?
— Безусловно. Я говорил об этом Болеславу, на что он ответил, что личное счастье ему дороже вздорных прихотей его отца.
— Вы не знаете, он имел объяснение по этому поводу с отцом?
— Не знаю. До последнего дня нашего свидания он ничего не говорил об этом.
— Не можете ли вы рассказать мне о вашем последнем свидании с молодым графом?
— Он приехал к нам к обеду. Как и всегда, был бесконечно нежен с моей дочерью, но я заметил, что он находится в несколько взволнованном состоянии духа.
— Ого, он был взволнован? Вы не спрашивали его о причинах?
— Он сам со смехом бросил вскользь, что его страшно разозлил духовник.
— По какому случаю он виделся с ним?
— Он отправился на исповедь. Затем, уезжая, он сказал мне, что ему хотелось бы ускорить свадьбу, обещал приехать на другой день, но — увы! — с тех пор мы его не видели. Мы в отчаянии, господин Путилин. Горе моей дочери не поддается описанию. Она все время твердит, что с ним, наверно, случилось несчастье. Откровенно говоря, у меня самого появляются тревожные мысли.
— Скажите, старый граф любит своего сына?
— Безусловно. Но, как однажды с горечью вырвалось у молодого человека, старый магнат любит не его душу, не его сердце, а в нем самого себя. Болеслав в глазах отца единственный продолжатель знаменитого рода Ржевусских, его блестящий представитель, тот, кем можно гордиться. Если вы знакомы с поразительной спесью польских магнатов, вам будет ясна и любовь старого графа к сыну. И вот я решил обратиться к вам. Вы, только вы, господин Путилин, можете пролить свет на загадочное исчезновение молодого человека, которого я люблю, как родного сына. Спасите его!
Путилин сидел в глубокой задумчивости, какая-то тревожная мысль пробегала по его лицу.
— Не правда ли, ваше превосходительство, вы не откажете в этой горячей просьбе?
Путилин поднял голову.
— Я нахожусь в очень щекотливом положении, господин Ракитин. Вмешиваться официально в это дело мне не только неудобно, но я даже не имею права на подобное вмешательство. Во-первых, заявление об исчезновении молодого графа должно исходить от его отца, а во-вторых... В Варшаве имеется своя сыскная полиция.
— Значит, вы отказываетесь? — с отчаянием в голосе воскликнул старый барин.
Путилин опять задумался.
— Ну ладно. Я попытаюсь. Ваше дело меня очень заинтересовало.
Глава 3
ПУТИЛИН В ВАРШАВЕ
В замке старого магната
Всю дорогу до Варшавы — мы ехали в отдельном купе первого класса — Путилин не спал.
Он был окружен целым рядом толстых фолиантов.
— Poter noster!
