Г. Мунблит - Воспоминания об Илье Ильфе и Евгении Петрове

— А вы любите музыку? Послушайте, какая замечательная запись. Размашистыми шагами, стесненный размерами кабинета, он подходит к радиоле, меняет иглу и включает диск. Первые звуки «Шестой симфонии» Чайковского в исполнении оркестра под управлением Стоковского врываются в комнату. Петров слушает музыку, как знаток ее, следя за мелодией, изредка шевеля в такт своими длинными и тонкими пальцами, у него далекий, отсутствующий взгляд. Возможно, он вспоминает эту последнюю поездку по Америке с Ильей Ильфом? Болезненные складки морщин пробегают по его смуглому лбу южанина. Улавливая грусть в его взгляде, вы понимаете, что еще очень-очень близка боль от недавно пережитой утраты, когда погибли «писатели Илья Ильф и Евгений Петров», а остался только новый писатель-Евгений Петров, которому предстоит доказать свое право на место в литературе. Вы вспоминаете эту крылатую Фразу, привезенную кем-то из знакомых в Ленинград и принадлежащую, как говорят, Евгению Петрову. Вам становится стыдно, что вы надоедаете ему в такие ответственные, поворотные дни его жизни своими пустячными делами и, быть может, весьма наивными вопросами. Смолкает музыка.

— Хорошо, правда? — заглядывает вам в глаза Петров, всегда ищущий быстрого отклика у своих собеседников. И вам делается на редкость приятно с ним. Просто. Как в гостях у давнего знакомого. Но машинка с заложенным в нее листом рукописи подсказывает, что хозяину помешали работать. Порываюсь уйти.

— Да куда вы спешите! Обедать будем. Сегодня я работать уже не собираюсь. И вам окончательно легко становится жить и знать, что где-то в Москве есть Евгений Петров, к которому вы сможете позвонить запросто и в котором вы нашли старшего друга, советчика, человека, заинтересованного и в вашей работе.

Никогда не думал, что мне придется писать воспоминания об Ильфе и Петрове. Казалось, что эти сердечные, всегда чем-то взволнованные, веселые, молодые люди надолго переживут нас, литераторов старшего поколения. Я работал с Ильфом и Петровым в «Правде» и в «Крокодиле». Но, разумеется, никогда я ничего не записывал. Вот и получается, что теперь приходится восстанавливать отдельные эпизоды, рассыпанные в памяти, без всякой последовательности и связи.

Однажды вечером мы отправились в Мамонтовку, на дачу к Демьяну Бедному. Нас было пятеро-Михаил Кольцов, Ильф, Петров, Василий Регинин и я. Приехали мы по делу. Надо было обсудить вопрос о новом сатирическом журнале. Поговорили, поспорили, пошутили, посмеялись, попили чаю и наконец заговорили о журнале. Стали думать-как его назвать? Это ведь нелегко-найти подходящее имя для сатирического журнала. Наступило долгое молчание. Мы думали. Все вместе и каждый в отдельности. Только один Евгений Петрович не желал молчать. Это было не в его характере. Он шутил, хохотал, рассказывал смешные истории. Словом, мешал думать. Ильф посмотрел на него укоризненно и заметил:

— Слушайте, Женя, дайте же людям сосредоточиться. — И, обращаясь ко всем нам, добавил:-Чудак, совершенно не умеет молчать.

— Чудаки украшают жизнь! — шутливо заметил Кольцов, цитируя Горького. И тогда не помню уже который из нас воскликнул:

— Товарищи, а почему бы не назвать журнал «Чудак»? После небольшой дискуссии все согласились на это. И вскоре, под редакцией Михаила Кольцова, начал выходить в Москве сатирический журнал «Чудак».

Конец 1929 года. Скоро должен выйти в свет в издательстве «Огонек» первый номер «Чудака». На специальном совещании, созванном в «Огоньке», Ильф и Петров предложили организовать «небывалую рекламу» новому журналу-«не в лоб, а исподтишка», так, чтобы читатель и не заметил, как его произвели в подписчики… В то время в газетах стали появляться заметки о неопубликованной поэме А. С. Пушкина «Монах». Было решено напечатать в «Огоньке» вроде как бы отрывок из этой поэмы. Текст отрывка поручили написать Михаилу Пустынину, а комментарий-Ильфу и Петрову. Спустя день, стихотворный текст и прозаический комментарий были готовы, и в очередном номере «Огонька» появилась полоса, состоявшая из «отрывка неизданной поэмы» и «пушкиноведческих» комментариев к ней, где недвусмысленно рекламировался новый журнал.

П. Е. Щегольков. Пушкин любил играть рифмами. Нетопырь и не топырь, по калачу и поколочу чрезвычайно напоминают по своей конструкции соответствующее место из опубликованного отрывка: «Он хмур, а на уме у тех очарование утех». Что же касается встречающегося в контексте слова «чудак», озадачившего некоторых критиков, то я считаю это простым совпадением. Слово «чудак», несомненно, было известно Пушкину, в эпиграммах которого это слово встречается дважды. Профессор П. H. Косулин. Среди пушкинистов, я знаю, уже есть такие, которые склонны считать опубликованный отрывок из поэмы «Монах» шуткой издательства «Огонек», рекламирующего выпускаемый им новый сатирический журнал «Чудак». Но мы должны бороться с этим течением. Ни на одну минуту в нашей среде-среде каменных пушкиноведов-не должно быть сомнения в подлинности опубликованного отрывка. «Монах»-это шутка Пушкина, а не «Огонька». В этой поэме повторяются мотивы из «Графа Нулина», «Домика в Коломне» и особенно-из «Гавриилиады». Лично я настаиваю на принадлежности опубликованного отрывка перу Пушкина. В стихотворениях Пушкина слово «нетопырь» встречается трижды. Н. О. Вернер. Не может быть и двух мнений относительно подлинности впервые опубликованного отрывка. Пушкин любил вольные темы с оттенком антирелигиозности, попутно популяризирующие новые журналы. Если стих не везде гладок и безупречен, то нельзя забывать о том, что «Монах» написан молодым Пушкиным, еще не поднявшимся до классических строф «Онегина». Мы, пушкинианцы, утверждаем, что опубликованный отрывок из поэмы «Монах» — факт, а не реклама, в противовес группе сотрудников нового журнала «Чудак», — кстати сказать, весьма интересного и назидательного журнала, — утверждающих, что означенный отрывок-не факт, а реклама. Всех сомневающихся в подлинности впервые опубликованного отрывка мы отсылаем к «Монаху», где молодой, лицейского периода, Пушкин выявлен во весь свой доогоньковский и дочудаковский рост…»

— Послушайте, какая у меня приключилась история с ударником. То есть, с тем самым музыкантом в оркестре, который играет на турецком барабане и металлических тарелках, — сказал мне однажды Евгений Петров. — Сижу я как-то в опере, в ложе над оркестром. Сижу и по привычке внимательно наблюдаю за тем, что происходит подо мной, в оркестровой яме. И вот вижу — ударник, этакий бравый мужчина в больших очках, играет в шашки с свободным от работы оркестрантом. Играет-ну и пусть, думаю, играет. Но вот наступает момент, когда, как мне известно, через минуту или две обязательно надо ударить в тарелки. Я точно помню, что именно здесь полагается звенеть тарелками. А он увлекся шашками. Проходит минута. Я обливаюсь холодным потом. Он непременно пропустит момент, обязательно пропустит из-за этих глупых шашек, черт бы их побрал! Я выхожу из себя. Я вскакиваю с места. Я уже собирался крикнуть ударнику, чтобы он… Но в эту секунду он спокойно приподнимается со своего места, ударяет два раза в тарелки и опять садится за шашки. Смешная история, правда? Но самое смешное-то, что история эта стоила мне много здоровья…