артисту однажды услышать:
— Не могу понять, что вас заставило согласиться на эту роль? Ни духовного слияния с образом, ни внешних данных, необходимых для героя… Неужели не чувствуете, что из-за вас весь спектакль идет с перекосом?
Или не менее знаменитому художнику:
— Видел ли вашу последнюю картину на вернисаже? Полюбопытствовал… Нет-нет, от репродукции с нее в моей квартире — упаси бог…
Или своему же собрату-писателю:
— Жалко, брат, бумагу, израсходованную на тираж этой твоей книги… Сколько чудесного можно было напечатать на ней.
Обижались. Начинали сторониться. Кое-кто из «оскорбленных» трусовато, не глаза в глаза, а позаглазно пускал в «старого черта» ядовитые стрелы злопыхательства и ехидненьких насмешечек. Дед же лишь невозмутимо пожимал плечами:
— Чего от них хотеть? Человеки…
И откровенно радовался, чуть ли не молодел, услышав слова признательности в ответ на свои отнюдь не благожелательные, никогда не криводушные критические замечания:
— Вот это человек! Побольше бы таких!
Народный художник Советского Союза, скульптор, академик Заир Азгур так рассказывает о своей работе с Янкой Мавром:
— Не легко удалось уговорить его позировать для бюста. Наконец согласился, пришел в мастерскую и, не обратив внимания на предложенный стул, начал рассматривать готовые и еще не законченные работы. Вдруг спрашивает:
— Какая разница между понятиями «красиво» и «прекрасно»?
Я не сразу сообразил, как ответить на этот неожиданный вопрос. А он обвел руками стеллажи и:
— Красивое воспринимается каждым человеком по-своему, стало быть, индивидуально. Прекрасное одинаково прекрасно для всех. Хочется верить, что и мой скульптурный портрат получится таким же, как лучшие из находящихся здесь. Для позирования у маня терпения хватит.
Пришлось Азгуру, по его словам, после такого недвусмысленного предупреждения поволноватеся: понравится бюст или нет? И когда, наконец, работа благополучно подошла к концу, он с почти неожиданным для себя, многоопытного мастера монументального искусства, облегчением услышал единственное слово, произнесенное Янкой Мавром:
— Прекрасно..,
К бюсту Деда я еще вернусь, хотя для этого и придется нарушить хронологическую последовательность моих воспоминании. Впрочем, не только к бюсту: если и дальше придерживаться хронологии, последовательно, от года к году, рассказывать о нашем с ним полувековом, плечом к плечу, пути по жизни, очень многие события, происходившие на этом пути, будут как бы наползать одно на другое, перемешиваться во времени, поневоле повторяться. А мне хочется, чтобы читатели увидели и почувствовали Янку Мавра таким, каким он навсегда сохранился в моей благодарной памяти. С его прирожденным, органическим отвращением к любому проявлению человеческого криводушия… С неистребимой верой в людское благородство и справедливость… С умением видеть чистое, светлое даже там. где, на первый взгляд, ничего хорошего нет…
Вот почему я и решил завершающую часть своей повести-воспоминаний разделить на две не связанные точным временем главы.
Авторы литературных исследований творчества Янки Мавра всегда подчеркивают не только познавательное и воспитательное значение его произведений, но и ненавязчивый, психологически тонкий юмор, которым они пронизаны.
Что это: особенности мавровского письма, присущий ему стиль? Не совсем так. Давно известно,— любой человек, какую бы работу он ни выполнял, обязательно привносит в трудовой процесс определенные черты своего характера. Даже на заводском конвейере каждый из сборщиков обязан день за днем, минута за минутой — в течение всей смены строго совершать одну-единственную манипуляцию по установке детали, ибо промедли, остановись один человек, как тут же автоматически станет весь конвейер. Тем не менее и не посвященный в «таинства» конвейерной сборки наблюдатель легко заметит разницу между сборщиками. Один работает легко, как бы поигрывая деталью, другой всю смену, от начала до конца, совершает однообразные, рассчитанные по секундам, плавные движения руками, третий все время сосредоточен и напряжен.
Каков характер человека, таков и стиль его труда.
В еще большей степени это характерно для людей творческих профессий — писателей, художников, артистов.
Все, кто был знаком с Михаилом Зощенко, отлично знают, насколько мягким, душевным и легко ранимым человеком оказывался писатель-юморист в общении с людьми, в повседневной жизни. Не будь этой мягкости, отзывчивости, душевности, читатели знали бы не мастера коротких юмористических рассказов Михаила Зощенко, а Михаила Зощенко — мастера талантливых разоблачительных, злых сатирических фельетонов.
«Ко мне, Мухтар», «Чужая родня» и многие другие однозначные по жанру кинофильмы с Юрием Никулиным в заглавных ролях покоряют миллионы зрителей не только бесподобной игрой этого артиста, а главным образом душевностью и глубиною подлинной человечности созданных им отнюдь не комедийных героев. А разве появились бы в кинофильмах эти герои, если бы на арене цирка не было такого же душевного и человечного клоуна Юрия Никулина, если бы сам он всегда, во всех проявлениях повседневной жизни, не был таковым?
Я многие десятилетия, еще со времени Челюскинской эпопеи, дружу с Народным художником Советского Союза, академиком Федором Павловичем Решетниковым, мастером и сатирических, и не только сатирических полотен. Его прославленные картины «Опять двойка», как и «Прибыл на каникулы», ни в малейшей степени не сатиричны. Но внимательно всмотритесь в виновато склонившего голову, придавленного свалившейся на него бедой малыша-двоечника, и сразу почувствуете, не сможете не почувствовать, что вся ваша нежность, все ваши симпатии — только ему. Точно так же, как любовь и гордость, лучащиеся из прищуренных, поверх очков, глаз деда, обращенных на внука-суворовца, это ваша собственная любовь и ваша гордость. Мы, челюскинцы, и на корабле, и на льдине недаром считали Федю Решетникова душой нашего многочисленного и многонационального коллектива. Его общительность, отзывчивость и неизменная жизнерадостность, как и сатирические рисунки и дружеские шаржи в стенной газете, не раз скрашивали тяжелые, горькие минуты, выпадавшие на нашу долю и во время плавания судна и в ледовом лагере Шмидта. И нам очень дорого, что известные ныне всем полотна бывшего челюскинца приносят радость посетителям многочисленных вернисажей и Третьяковской галереи.
— Пойди-ка ты погуляй, а нам не мешай работать,— говорил Иван Михайлович Федоров «червяковцу», нарушившему тишину в классе.
И не было большего наказания, чем эта спокойно произнесенная, звучавшая почти шутливо фраза.
А разве не тот же подтекст и в «Полесских робинзонах», и в «ТВТ», и в других произведениях Янки Мавра? В них, наряду с очень серьезным, есть и юмор, и откровенная ирония, смягченная и согретая душевной теплотой писателя. Есть и беспощадный сарказм, адресуемый так называемым цивилизованным недочеловекам! И нет только одного — злобы к людям и ожесточения против людей.
Дед сам говорил не раз:
— Гнев — это не озлобление, а нормальная, естественная и здоровая эмоция даже добродушного человека на неожиданное стечение
