Ознакомительная версия.
Ученик московской школы Федор Козлов был переведен в наше училище на последний год обучения – время от времени осуществлялся обмен артистами между Москвой и Петербургом. Между двумя школами царил дух соперничества и раскола. В петербургском балете превалировало мнение, будто московские танцовщики во имя достижения дешевых эффектов приносили в жертву традиции – «танцевать на потребу галерки», так это называлось. Нас же считали слишком академичными и устаревшими. Определенная разница в исполнении была очевидной. Менее точные, а порой даже неряшливые в своих позах москвичи демонстрировали больше жизненной силы. В то же самое время, в отличие от нашего принципа выполнять любой сложный элемент так, чтобы он казался легким, они подчеркивали любой tour de force. Основной чертой танцовщиков-мужчин нашей сцены были чрезвычайная простота и сдержанность. Они намеренно оставались в тени, предоставляя балерине возможность проявлять свою грацию и расточать улыбки. У их московских соперников начисто отсутствовала подобная сдержанность: подчеркнутая выразительность, выставленная напоказ грация и наигранность характеризуют их танец.
Козлову предоставили право дебюта в нашем маленьком театре. Меня выбрали его партнершей в pas de deux (Па-де-де – одна из основных музыкально-танцевальных форм в балете, состоит из выхода двух танцовщиков (антре), адажио, вариаций сольного мужского и женского танцев и совместной коды.) Хотя к моей удачливости относились без зависти, все же это стало своего рода потрясением для девочек, заканчивающих в этом году училище. А мне предстояло учиться еще два года для нас выбрали pas de deux из старого балета «Своевольная жена», в нем когда-то танцевала Дзукки, а теперь он полностью сошел из текущего репертуара. Удивительно, но но во время этого первого серьезного испытания я совершении не ощущала страха сцены. Меня охватило неизъяснимое волнение. Минуты перед выходом на сцену казались почти невыносимыми от состояния неизвестности. Мне говорили, что я была смертельно бледна, несмотря на румяна на щеках. И в этом не было ничего необычного – после напряженных занятий в классе, когда девочки становились красными как свекла, я только бледнела еще больше. Бледность у меня была и признаком волнения.
Христиан Петрович Иогансон присутствовал на этом представлении. Это был уже очень старый человек, почти девяностолетний, слепой на один глаз. Но он еще преподавал, вел класс усовершенствования и был окружен всеобщим уважением, доходящим до благоговения. По такому случаю его сопровождали, опасаясь, что он сам не найдет дорогу. По окончании спектакля я увидела, как он уходил из партера, поддерживаемый под руки с обеих сторон братьями Легат. Среди зрителей был мой отец, он подошел поздороваться со своим бывшим учителем. Позже отец передал мне слова, сказанные ему стариком:
– Предоставьте эту девочку себе, не учите ее. Ради бога, не пытайтесь отполировать ее природную грацию, даже недостатки – продолжение ее достоинств.
Этими словами славный ветеран словно благословил меня в преддверии моего творческого пути. Два года спустя я стала его ученицей.
Критический отзыв маэстро Чекетти передали мне его ученицы.
– Una bella fanciulla, (Красивая девушка) – сказал он, – но все же слабое создание.
Приблизительно за месяц до спектакля мой учитель стал усиленно со мной заниматься. Он не жалел ни сил, ни времени. Каждый день он приходил специально ради меня. Он дал мне нечто большее, чем простую техническую подготовку, с любовью и заботой он формировал тонкую ткань еще нераскрывшегося темперамента. Он стал общаться со мной совершенно по-новому: теперь ласково прощался со мной, а не ограничивался бесстрастным кивком, обычным для учителя, отпускающего с урока своего ученика. Такие кажущиеся мелочи, как теплое пожатие руки или похлопывание по плечу при прощании, порождали во мне чувство глубокой благодарности и приязни. Робкий неофит, стоящий в дверях храма, не мог с большим благоговением преклоняться перед первосвященником, чем я преклонялась перед любимым мастером. Никакие слова не могут адекватно описать сладкий «бред» того времени. Дни Великого поста с вибрирующим звуком церковных колоколов; сердце кроткое и исполненное благочестия; Лучи солнца приближающейся весны; приоткрывшиеся лепестки только что рожденного восторга; блекнущее и куда-то отступающее чувство реальности, все усиливающееся очарование. Я стояла в светлом мире, и магический круг сомкнулся вокруг меня.
Мой первый «роман» стал результатом этого неофициального дебюта. Вслед за школьным спектаклем последовала Пасха. Мы получили трехдневные каникулы. Нервное и физическое напряжение последнего месяца подрывало мои силы. Легкая простуда, которая в другое время прошла бы незамеченной, заставила меня свалиться. По возвращении в училище меня отправили прямо в лазарет. Заболевание не было инфекционным. Время от времени девочки прибегали навестить меня по дороге в аптеку, Лидия даже умудрялась незаметно проскользнуть во время перемен. Она была чрезвычайно бесстрашной, и ее редко ловили. В одно из своих посещений она торжественно сообщила, что в меня влюблен Козлов. Он танцевал с ней в бальном классе и поручал ей передавать мне записки. Как наслаждалась она ролью наперсницы. Она изобрела целую систему обмена корреспонденцией и с большим увлечением претворяла ее в жизнь – над верхним рядом окон репетиционного зала проходила галерея, через которую можно было пройти на половину мальчиков. На галерее был выход на лестницу, ведущую в прихожую, обычно пустую по утрам. Лидия решила, что письма следует прятать там, под небольшим баком с водой, и умудрялась забегать туда и брать записки. Как ей удавалось это проделать под бдительным оком воспитательницы, я не могу понять и по сей день, но тем не менее удавалось, и она упивалась этой своей деятельностью. Полдюжины писем с той и другой стороны, пасхальное яйцо, букет красных гвоздик, две или три встречи дома в дни летних каникул – такова краткая история нашего романа. Я еще училась, когда Козлова приняли в труппу. Встречаясь с ним впоследствии, мы ни словом не обмолвились о своем детском увлечении.
После болезни у меня развилась острая анемия, и мама добилась для меня позволения провести лето дома. Она хотела отвезти меня к морю, и этот план решительно поддержала Варвара Ивановна. Но маме не удалось привести свой план в исполнение. Отец получил работу в одном из частных летних театров в городе и не мог поехать, а содержать два дома мы были не в состоянии. Мама сняла небольшой дом в Старой деревне. Парадные дома стояли вдоль берега Невы, напротив Елагина острова. Дальше от реки вдоль пыльной дороги тянулись грязные убогие домишки, садики были завешаны бельем, повсюду громоздились груды мусора. Мы жили на краю деревни, неподалеку от капустного поля. Хотя острова находились совсем близко, по другую сторону моста, мама просила меня не ходить туда, опасаясь, как бы я не встретилась с кем-нибудь из училища, ей не хотелось, чтобы кто-то узнал, что я не отдыхала на море.
Ознакомительная версия.
