Гитары в келье
Но жена моя не смогла понести такой жизни, все это время ей было слишком тяжело. В 1997 году я попросился назад, в Тбилиси. Мы вернулись в город, но, к сожалению, брак так и не удалось сохранить. Когда-то она выходила замуж за музыканта, художника и заводилу застолья, а не за будущего священника, ведь жить со священником тяжелее, чем с пьяницей. Супруга моя модельер, роль матушки оказалась ей не под силу, тем более в таком юном возрасте: когда меня рукополагали, ей было двадцать пять, да и я всего на год старше был. Время тогда было непростое, священники были очень нужны. Моему старшему сыну сейчас двадцать пять, я смотрю на него и понимаю – он совсем еще молодой. Одним словом, расстались мы с супругой, но сохранили хорошие отношения и детей вырастили вместе, хоть и жили отдельно.
В Тбилиси меня назначили в храм Архангела Михаила, через несколько месяцев я стал настоятелем, и вот уже, слава Богу, семнадцать лет нахожусь здесь.
Незадолго до нашего возвращения в Тбилиси в Патриархии планировали запустить церковный канал на телевидении, а меня назначили цензором этого канала. И вот все мы, участники проекта, отправились к Святейшему.
– Знаете, что я люблю в телевидении? – спросил нас Патриарх. – Я люблю искусство, я люблю музыку.
Это было для меня шоком! Все прежние годы меня учили, что увлечение светским искусством – это слишком душевно, христианин должен стремиться к духовному деланию.
А оказывается, Патриарх, который для всех являлся духовным авторитетом, не только любит музыку, но и пишет ее[53].
Я взял у него благословение возобновить музыкальную практику, и сразу же почувствовал, что хочу скорее пойти домой и посмотреть – что осталось из моих инструментов. Оказалось, что сохранилась одна гитара и два банджо, все остальное родители раздарили.
Потом была полемика с одной моей близкой знакомой игуменьей:
– Искусство – душевное, оно отвлекает от молитвы!
– Ты – монахиня, – говорю, – а я мирской священник. Я никогда не впадаю в уныние, потому что нахожу себя в творчестве – это нормальное утешение человеческое. Оно никогда не заменит мне молитвы или причастия, но оно помогает мне объемнее видеть мир. Искусство тоже есть катарсис – очищение, хоть оно и не ведет к Богу прямо, как духовная жизнь, но дает нужный импульс.
И вот приехал в Тбилиси из Оксфорда знаменитый богослов митрополит Каллист (Уэр)[54]с лекциями. Меня поразила его лекция о Троице, а еще больше поразил его облик – он все время улыбался, светился жизнерадостностью. Я увидел то, на что сердце сразу же откликнулось: христианство – это радость, именно так должно быть.
А после лекции моя знакомая игуменья говорит:
– Давай у владыки об увлечении музыкой спросим, его мнение будет для тебя авторитетным?
– Да неловко его такими пустяками беспокоить, зачем тебе это нужно? – отвечаю. – Тем более он устал сильно.
В итоге мы пошли к владыке Каллисту.
– Владыка, вот он, священник, играет на гитаре!
– Ну и что, что играет? – не уловил он, в чем вопрос.
– Полезно ли это? – уточнила игуменья.
– Ты для кого играешь? – обратился ко мне владыка.
– Для себя, нигде не выступаю, играю исключительно для себя.
– Нельзя для себя играть, – неожиданно ответил он, – для других нужно играть. Ты должен радовать других! Я бываю и на концертах, и в кинотеатре, и всегда хожу в подряснике. Туда, куда неудобно войти в рясе, я просто не пойду, а в интересные мне сферы, напротив, приношу христианское присутствие.
С тех пор на приходе в престольные праздники после литургии во дворе храма мы угощаем прихожан и устраиваем концерты. Это часы настоящего христианского счастья, человеческое воссоединяется с Божественным. Часто приглашаем известных музыкантов, в основном они играют классику, джаз, фолк. Музыка есть Божий дар, и всякий человек должен хвалить Бога не только молитвой, но и жизнью. И я не считаю искусство столь зазорным, чтобы через него нельзя было величать и славить Бога. Вот видите, гитары мои здесь в келье стоят.
Есть здесь и миссионерский аспект. Можно прекрасно знать и чувствовать богословие, так, как чувствовал его Лосский, но если священник не разбирается в современном образе жизни, в музыке, в живописи, в литературе, ему будет затруднительно вести свою паству. Он не сможет объяснить, почему многие популярные направления в культуре являются деструктивными, не сумеет познакомить человека с теми прекрасными проявлениями в искусстве, которые способны возвышать, приближать к ощущению Бога.
У нас при храме есть воскресная школа, мы преподаем детям Священное Писание и церковную историю, а через концерты и музыку стремимся, чтобы наши дети не только духовное из приходской жизни выносили, но и общекультурное, общечеловеческое; чтобы их мировоззрение не дробилось на «мы» и «чужие».
Когда существует счастье?
При нашем приходе действует иконописная школа и курсы церковного пения.
Церковное пение и иконопись – области хоть и близкие, но очень разные по значимости. Пение – это оформление слова, и здесь ключевым является возможность человеческого восприятия. В разные эпохи меняется восприятие музыки, меняется и церковное пение. И пение, я думаю, ближе к внешней миссии Церкви. Музыка не может быть каноничной или неканоничной – она бывает высокой, одухотворенной или, напротив, поверхностной и примитивной, может быть сложной для восприятия, может быть простой и близкой душевным переживаниям человека. Но иконопись – это уже не просто оформление слова, это само слово, выраженное в красках. Музыка – это абстрактное искусство, а живопись – это уже реальность, и эту реальность необходимо выражать в канонических категориях.
Этот опыт веками накапливался в православном искусстве – опыт выражения истины Нового Завета в красках.
В грузинском церковном искусстве известны три иконописных течения: горная школа, равнинная школа и школа монастыря преподобного Давида Гареджийского. Существуют этапы развития грузинской иконописи: есть начальная иконопись, раннее средневековье, средневековье, палеологовский период, Ренессанс, затем упадок и провинциальная иконопись. У всех школ и периодов разные языки выражения одного и того же смысла. К сожалению, грузинское церковное искусство перестало существовать после потери автокефалии. Все возобновилось только с интронизации Святейшего и Блаженнейшего Католикоса-Патриарха. В конце восьмидесятых мы начали возрождать иконописное искусство, мы писали иконы и расписывали храмы, но получалось смешение школ и периодов: лики XII века, облачение – XIV века, архитектура – провинциального стиля и так далее. Такая эклектичность, даже при строго каноническом написании иконы, размывает ее целостность и выразительность. Иконописцу необходимо брать ту школу и тот период, которые ближе его восприятию, изучать их и писать сюжеты так, чтобы они как канонически, так и в области выразительности представляли единое целое. Слово в красках должно быть выражено предельно точно и красиво.
