— Если ты одолжишь мне свое мыло, можешь почистить зубы моей щеткой, — сказала Ольга. Вполне справедливый обмен.
После бани мне пришлось надеть старую грязную одежду. Я вытрясла ее, чтобы немного освежить, пошла обратно в барак, где выдавали вечерний суп. Не хотелось оставаться в бане, пока другие купались в воде, которая становилась все темнее. После супа мы немного поговорили о пропавших стихах, о том, как их восстановить. Легли спать, когда выключили свет.
На следующий день я избегала Поля. Я думала, что он сердится на меня, и не хотела говорить об этом. Я поменялась работой с Божи. Она перешла на мешки с цементом, а я заняла ее место на подаче кирпичей. Когда прозвучал свисток на обед, Божи вручила мне пакет от Поля. Сердце мое забилось: по крайней мере, он не сердится. В пакете был кусок хлеба, две сигареты, яблоко, носовой платочек и письмо. Я поделилась хлебом и яблоком с Ливи, спрятала сигареты и платочек и во время обеда прочла письмо. Поль не касался того, что произошло накануне. Он писал, что слышал по радио из Англии о поражении немцев на всех фронтах и что война не может долго продолжаться. Он понимал, что значат для нас эти новости. Такие вести были витаминными инъекциями, они помогали нам выживать. Я рассказала другим. В этот вечер мы гораздо меньше чувствовали голод.
Через два дня мой носовой платочек украли. Я пошарила под матрацем, мои руки не нащупали ничего, кроме его грубой поверхности. Мой прекрасный мягкий льняной платочек — единственная дорогая мне вещь — пропал. Я заплакала. Ливи, которая была на нижней койке, услышала мой плач.
— Что случилось, ты заболела?
— Исчез мой платочек.
— Может быть, он завалился подальше?
— Нет, его украли.
— Не стоит из-за этого плакать.
— Это был подарок Поля. Я ему нравлюсь. Он не сердится на меня. Каждый раз, когда я прикасалась к платочку, я чувствовала его ласковую руку.
— Не будь дурой. Ты потеряла гораздо больше, стоит ли плакать из-за носового платка?
Но я не могла остановиться. Мне казалось, что я потеряла Поля. Я плакала и ругала злого вора, который похитил платок. На этот раз это сделала не «блоковая» и не охранник. Иначе было бы много больше пропаж.
Нашу хулиганку-«блоковую» уволили. Она слишком расхрабрилась и позволила себе слишком задираться с охраной из СС. Однажды, вернувшись с работы, мы узнали, что «блоковой» назначили Тери. Я обрадовалась. Тери была родом из Сигета, она была из нашей группы, теперь мы могли надеяться на снисхождение.
Поскольку Грете я никогда не нравилась, моим друзьям и мне всегда доставался самый жидкий суп, и нам никогда не давали добавки из остатков. Когда мы становились в очередь, каждый старался быть первым, чтобы получить побольше овощей. Но все зависело от «блоковой», которая была на раздаче. Все следили за половником. Если его опускали неглубоко, то мы знали, что это будет только жижа, если он опускался глубоко, то можно было рассчитывать на репу, свеклу, может быть, картофель, лук и даже, если посчастливится, мясо. Капо и «блоковая» пользовались этим, чтобы угодить своим друзьям и тем, кто выполнял их поручения. Суп был их валютой.
Тери была очень справедливой и никогда не стремилась снискать чье-либо расположение. Но ее чувство справедливости требовало, чтобы ее друзья получали лучший суп, который полагался ей как «блоковой». Как только она видела кого-либо из друзей, половник погружался глубже. Это продолжалось несколько вечеров, но затем другие запротестовали. Тогда Тери обещала не смотреть на тех, кто стоит в очереди, она раздавала механически, не поднимая глаз от котла. В этот вечер у меня бурчало в полупустом животе. Позже мы обсудили положение и решили, что нужно договориться об условном сигнале, когда мы будем подходить к Тери. Мы сигналили покашливанием, которое должно было означать, что следующая тарелка для друга. Так продолжалось еще несколько вечеров, но затем другие обнаружили наши уловки. Пришлось смириться с неизбежным. Тери сожалела, но не хотела, чтобы ее обвиняли в несправедливости.
Был вечер накануне Йом Кипур, Дня Искупления. Ливи заболела. Она была бледна, исхудала и чувствовала усталость больше, чем всегда. Уже несколько дней она работала с трудом. После вечернего супа мы решили отвести ее в лазарет. Это был барак, в котором стояло пять или шесть кроватей. Там была медсестра, но не было врача — в нем не было нужды, ибо мы не должны были болеть.
Ханка, сестра, посмотрела на глаза Ливи.
— У тебя желтуха. Тебе надо есть побольше сладостей, — добавила она с иронией.
— Это можно устроить, — сказала я, делая вид, что не замечаю иронии. Поль нам поможет.
— Можно мне побыть здесь несколько дней? — спросила Ливи. Не стоять на перекличке, не ходить на работу, не таскать кирпичи, отдохнуть.
Эта мысль вызвала у меня тревогу, и я постаралась отговорить ее. Я помнила, чем рисковали заболевшие в Освенциме. Кроме того, мы недавно узнали, что нас опять переводят в другой лагерь. Поэтому мы решили выждать.
На обратном пути к бараку мы увидели, что наши религиозные девушки начали собираться для, молитвы. Заходило бледное осеннее солнце. Наступило время для Кол Нидре, молитвы, которая читается накануне Дня Искупления. Пронесся слух, что у кого-то есть молитвенник. Девушки решили поститься, несмотря на все уговоры не делать этого. Мне было трудно понять их слепую веру. Они отказывались даже от глотка воды и к концу дня еле стояли на ногах. Девушки с трудом тащились обратно в лагерь и, вероятно, думали о вечернем супе, но вместо супа нас ожидал сюрприз. В этот вечер мы должны были переселиться. Надо ждать, пока придут грузовики, и суп мы получим только в новом лагере. Неужели они специально приурочили это к такому дню? Никто не знал, но мы убедились, что они решили заставить нас подольше ждать супа.
Примерно через час пришли грузовики, и нас отправили в другой пригород, Эйдельстедт. Бараки здесь были такими же, как в Альтоне. Этот лагерь принадлежал строительной фирме, которая наняла нас для подсобных работ на строительстве жилого дома для тех, кто после бомбежек переселился сюда из Гамбурга. Теперь, наконец, мы получили свой суп. Мы ели, а ослабленные постившиеся женщины смогли наконец отдохнуть.
На следующее утро к нам приставили Марию, самую худшую из эсэсовок. На ее лице было написано удовольствие от возможности ударить кого-нибудь, кто двигался недостаточно быстро. Я никогда не пойму, как девушка моего возраста может быть такой злой. Казалось бы, от женской охраны можно было ожидать лучшего обращения, чем от мужчин, но за одним исключением все было наоборот. Только мечтательная блондинка Эдит, по-видимому, не получала удовольствия от избиений. Она носила с собой дубинку, как и остальные, иногда кричала на нас, но редко била.
