– Ребята, вы не волнуйтесь, сейчас мы такси поймаем.
– А что случилось? – спросила я.
– Афганцы наш рафик угнали.
– Зачем?
– Чтобы вы не могли добраться до места... Наверное, для этого, – отвечал наш друг. – Надо торопиться, а то как бы еще милицию не науськали...
Вот такое взаимопонимание...
Такси они нам нашли, хотя это было непросто – уговорить шоферов на ночь глядя ехать в пригород. Предполагаю, что замечательные эти ребята выложили все свои деньги, чтобы не оставлять нас на морозе на улице ночью одних.
Мы приехали в теплый деревенский дом, где уже была натоплена баня, накрыт стол, где нас встретили дружелюбные радостные лица. Только увидев их, я почувствовала, что озноб, который бил меня с той минуты, как ребята-афганцы появились на сцене, стал проходить.
За столом мы снова и снова возвращались к пережитой ситуации.
– Как же они так могли, с автобусом... – не могла успокоиться я. – Ведь понимали, что в чужом городе, ночью нам придется нелегко...
– А мне их очень жалко, – сказал Костя. – Очень...
И я видела, что он не кривит душой, что говорит это искренне, что ни раздражения, ни обиды нет у него на сердце...
* * *
Как известно, эта долгая война за свое достоинство, длившаяся без считанных дней год, для Кости закончилась более или менее благополучно. Так принято считать. Но рука не подымается написать, что закончилась она Костиной победой. Потому что опровержение, опубликованное газетой "Смена", "опровергало" далеко не все измышления корреспондента Кокосова. "Смена" признала, что слова "хайль Гитлер" никто не произносил. Но за всю остальную неправду и грязь, вылитую на Костю, никто извинений не принес. Уголовное дело а злостном хулиганстве было закрыто. Но не потому, что милиция и прокуратура признали рапорта, состряпанные милиционерами, якобы "избитыми" Кинчевым, чистейшим вымыслом. Дело закрыли потому, что за Костю "поручился" Ленинградский рок-клуб. Это было бы смешно, если бы не было так нелепо. А ведь что вменялось в вину "артисту Кинчеву"? Когда не удалось доказать, что он "избил" двух стражей порядка – ведь инцидент происходил на глазах у сотни людей, – то как криминал стали расценивать высказывания со сцены о том, что перестройка и гласность у нас только на словах, а также посвящение песни "иностранным гостям, ментам и прочим гадам". Господи! Спустя год-два после этих событий можно было по стране открывать сотни уголовных дел, если считать подобные основания серьезными: после каждого съезда народных депутатов, после каждого митинга, после выхода в свет почти каждого номера почти каждой газеты. Ибо высказываний покруче кинчевских было произнесено столько!.. А взять хотя бы конкурс, объявленный питерской Телепрограммой "Десятка" на лучшую расшифровку слова "мент'!.. Нет, это я не сажать всех призываю. Это я о глупости основания для возбуждения уголовного дела об сильно злостном хулиганстве Константина Евгеньевича Панфилова (сценический псевдоним Кинчев).
Но даже перечисленные моменты не позволяют считать завершение этой теперь уже давней истории победой Кинчева.
* * *
...В июне 1988 года проходил Vl ленинградский рок-фестиваль. Сценической площадкой стал Зимний стадион. После концерта "Алисы" немногочисленной компанией отправились в гости к Рикошету – лидеру "Объекта насмешек". Был вечер как вечер. Все как всегда. Когда я, уже заполночь, собралась домой, Костя вышел меня проводить. Мы стояли на пустынной улице, курили, ища глазами какую-нибудь машину. И вдруг он сказал:
– Помнишь, ты меня как-то спрашивала, не страшно ли мне, что все, кто меня окружает, так любят меня? Что за это однажды придется платить?
– Помню. Ты еще ответил, что тебе совсем не страшно, что тебе это в кайф...
– Я теперь понял, что ты хотела тогда сказать... Это, и правда, страшно...
Он жадно, словно это его последняя сигарета, затянулся. Усмехнулся вдруг. Но не весело.
– От меня, Нина, Бог отступился... Я раньше чувствовал, что он со мной... А теперь...
– Это только мы можем от него отойти. А он не отступается. Он с тобой..
– Отступился от меня Бог, Нина... Я писать не могу... Не пишутся песни...
– Это бывает. Ты просто устал. Это пройдет.
Он не ответил. Только улыбнулся и покачал головой...
Вот это и был, по-моему, главный итог "дела Кинчева". Шли дни. В его жизни происходили разные события. И хорошие и не очень. На людях он как всегда был ровен и почти беззаботен. Но я знаю, что в тот "год молчания" он страшно мучился. Он боялся, что дар слова уже никогда не вернется к нему.
Отживающая агонизирующая система пыталась его сломать, подвести под общий ранжир, указать ему "его место". Он не согнулся, не стал оправдываться, как это не раз случалось в истории нашей культуры последних десятилетий с людьми творящими. Он не стал холуем, не стал даже сколько-нибудь послушным. Все силы он положил на то, чтобы выстоять. И при этом еще казаться бодрым и веселым. Почти беззаботным. Все силы... И на песни сил уже не осталось. Он молчал год. Вы скажете, мало? Но год... Это одна семнадцатая жизни Нади Рушевой, одна двадцать седьмая жизни Лермонтова, одна сорок вторая жизни Высоцкого, одна тридцать третья жизни Иисуса Христа... Год жизни – это очень много. Сколько можно сделать за год! Сколько написал Кинчев за одну осень 1987-го?!
Но я знала, что тоска его, хотя и понятна, но напрасна. Я знала, что наступит день и родится новая песня. А за ней другая. И еще, и еще... Потому что есть люди, для которых творить то же, что и дышать...
И день настал. Телефон мой взорвался звонком. Междугородняя... Слышно было неважнецки. Но сквозь хрипы и шипение я все же расслышала Костин голос. Он читал мне по телефону текст новой песни:
Эй! Слушай мой рассказ!
Верь голосам в себе.
Сон не схоронил, а крест не спас
Тех, кто прожил в стороне...
– Ну, как тебе? – конечно же спросил он. Я ответила – как. Мне понравилась его новая песня.
– Ну, это, конечно, без музыки, сама понимаешь. С музыкой круто...
Мы поговорили о том, как это будет звучать с музыкой, и еще о чем-то, о детях, делах... Когда, наконец попрощались и я положила трубку, то подумала: ну, вот, теперь и вправду закончилось это самое "дело Кинчева". Теперь и вправду можно сказать – ничего-то им с ним не сделать, ничего!
* * *
Как мы любим дробить время – и то, в котором жили наши предшественники, и то, в котором живем сами. Эры делим на века, века на десятилетия... Наверное, мы делаем это не только "для удобства". Когда мы сегодня говорим о литературе "шестидесятников", то подразумеваем весьма конкретные вещи. То же самое с музыкой. Рок конца шестидесятых и рок начала девяностых это "две большие разницы". Кроме того, на рубеже десятилетий принято либо подводить итоги, либо делать прогнозы. В начале 1990 года – на пороге нового десятилетия, последнего десятилетия нашего века, – в "Российской музыкальной газете" был опубликован подобный прогноз. Предсказывать будущее взялся известный в ленинградском рок–клубе Миша Шишков, представитель среды, которую называют "околомузыкальной", а говоря проще – "тусовкой". Но в "Российской музыкальной газете" он был представлен как "независимый журналист" и назван почему-то Александром. Вот что он писал:
