Никто из евреев не давался немцам в руки живым. Когда те занимали какой-нибудь дом, остававшиеся в нем женщины несли детей на последний этаж и бросались с балкона вниз. Вечером, перед сном, высунувшись из окна, я видел на юге Варшавы отблески огня и тяжкие клубы дыма, застилавшие прозрачное небо, усеянное звездами.
В начале июня ко мне неожиданно, в необычное для него время — прямо в полдень — пришел Левицкий. Но на этот раз без хороших новостей. Он был небрит, под глазами круги, как после бессонной ночи, и вид имел встревоженный.
— Одевайся! — приказал он шепотом.
— Что случилось?
— Вчера вечером мою комнату у Мальчевских опечатало гестапо, они могут прийти сюда в любую минуту. Надо немедленно бежать.
Бежать? Среди бела дня? Для меня это равнялось самоубийству.
Левицкий потерял терпение.
— Поторопись, наконец! — настаивал он.
А я, вместо того, чтобы собирать сумку, не двигался с места. Ему захотелось меня как-то приободрить, вселить мужество.
— Тебе нечего бояться, — говорил он, нервничая, — все готово, недалеко отсюда тебя ждут и проводят в безопасное место.
Но у меня все равно не было желания никуда идти. Будь что будет! Левицкий скроется, и гестапо его не найдет. А я, в случае чего, предпочитаю покончить с собой здесь, чем снова скитаться, — просто уже нет на это сил. Каким-то чудом смог его в этом убедить. На прощание мы обнялись, почти уверенные, что никогда больше не увидимся, и Левицкий ушел.
Я стал кружить по комнате, которую до сих пор считал самым безопасным местом на земле, — теперь она казалась мне клеткой. Я был в заперт, как зверь, и приход мясников, которые с удовольствием меня прикончат, был лишь вопросом времени. В тот день, в ожидании смерти, которая все медлила, я, ни разу в жизни не бравший в рот сигареты, выкурил, наверное, сотню, из тех, что оставил Левицкий.
Я знал, что обычно гестапо приходит вечером или рано утром. Не раздеваясь и не зажигая света, я всматривался в решетку балкона, которая виднелась через окно, и прислушивался к малейшим звукам, доносившимся с улицы или с лестницы. В ушах все время звучали слова Левицкого. Уже взявшись за ручку двери, он вдруг обернулся, подошел ко мне и, еще раз обняв, сказал:
— Если они появятся и ворвутся в квартиру, прыгай с балкона. Они не должны взять тебя живым! — И добавил, чтобы мне было легче на это решиться: — Я им тоже не дамся — у меня всегда с собой яд.
Было уже поздно. Движение на улице совсем затихло, в доме напротив гасли огни — один за другим. Немцев все не было.
Я чувствовал себя совершенно измотанным. Уж если им суждено прийти, пусть это случится как можно скорее. Я не хотел ожидать смерти так долго. Спустя какое-то время пришло в голову, что не обязательно прыгать с балкона. Мне подумалось, что лучше повеситься, такой способ свести счеты с жизнью, не знаю уж почему, показался мне более легким и быстрым. Попрежнему не зажигая в комнате света, я принялся искать веревку. Наконец мне удалось найти довольно крепкий кусок на стеллаже за книгами. Я снял картину со стены над полкой, проверил, крепкий ли крюк, сделал петлю и стал ждать. Гестапо не пришло.
Не пришло ни утром, ни в последующие дни. Лишь поздним утром в пятницу, ближе к полудню, когда после бессонной ночи я лежал одетый на диване, снаружи донеслись звуки стрельбы. Я быстро подошел к окну. По улице, растянувшись по всей ее ширине от дома до дома, двигалась цепь жандармов, беспорядочно стреляя в разбегавшихся людей. Потом подъехали на грузовиках эсэсовцы и окружили большой отрезок улицы, где стоял и мой дом. Гестаповцы входили группами поочередно во все дома и быстро возвращались, выводя из них мужчин. Вошли они и в наше парадное.
Теперь уже не было ни малейших сомнений в том, что меня найдут. Я пододвинул кресло к книжной полке, чтобы легче дотянуться до крюка, приготовил веревку и подошел к двери, чтобы прислушаться. С нижних этажей доносились крики немцев. Через полчаса все снова утихло. Я поглядел в окно: блокаду сняли, а грузовики СС уехали.
Значит, пронесло.
После этих дней постоянного наряжения меня ждала новая беда: голод, который не доводилось испытывать и в худшие времена лишений в гетто.
С момента ухода Левицкого прошла неделя. Гестапо не появлялось. Постепенно я стал успокаиваться, но возникла опасность другого рода: запасы продуктов кончались. Оставалось еще немного фасоли и крупы. Я ограничивался двумя приемами пищи в день. Варил себе суп из ложки крупы и десяти зерен фасоли, но, несмотря на такую экономию, еды могло хватить всего на несколько дней.
Однажды утром к дому, где я жил, опять подъехал немецкий армейский автомобиль. Оттуда вылезли двое эсэсовцев, один из них с какой-то бумажкой в руках, и вошли в здание. Я был уверен, что это за мной, и снова стал готовиться к смерти. Но и на этот раз им нужен был не я.
Продукты кончились. Уже два дня я ничего не ел. Оставалось выбирать одно из двух: умереть с голоду или рискнуть и купить хлеб у ближайшей уличной торговки. Я предпочел второе. Тщательно побрился, оделся и в восемь утра, стараясь вести себя совершенно спокойно, вышел из дома. Несмотря на мои явно «неарийские» черты лица, никто не обратил на меня внимания. Я купил хлеб и вернулся. Это было 18 июля 1943 года. Этой единственной буханкой — на большее не было денег — я питался до 28 июля, то есть целых десять дней.
Утром 29 июля раздался тихий стук в дверь. Я затаился. Тогда кто-то осторожно вставил ключ в замочную скважину и повернул его. Вошел неизвестный мне молодой человек. Быстро закрыв за собой дверь, он шепотом спросил:
— Не было ничего подозрительного?
— Нет.
Только теперь его взгляд остановился на мне. Осмотрев меня с ног до головы, пришедший удивился:
— Вы живы?
Я пожал плечами. Вряд ли меня можно спутать с мертвецом, так какой смысл отвечать? Он усмехнулся и наконец решил открыться, что он — брат Левицкого. Пришел, чтобы сказать, что завтра мне принесут еду, а через несколько дней переведут в другое место, поскольку гестапо по-прежнему ищет Левицкого и все еще может сюда нагрянуть.
Через день действительно пришел инженер Гембчинский с каким-то человеком, которого представил мне как радиотехника по фамилии Шалас, добавив, что он участник подполья и ему можно доверять. Гембчинский бросился ко мне с объятиями: он был абсолютно уверен, что я уже умер от истощения. Рассказал, как все знакомые волновались за меня, потому что долгое время невозможно было и близко подойти к этому дому, взятому агентами полиции под постоянное наблюдение. Теперь, когда наблюдение снято, они решили забрать тело и похоронить его как подобает. С этой минуты мною по поручению подпольной организации займется Шалас.
