И все же в 70-м в Ганновере был поставлен «Крошка Цахес» и в Стокгольме исполнена Четвертая симфония. Те, кто осуществил это, были со мной знакомы лично и понимали, что не я ввел танки в Прагу.
На пустой сцене при дежурном свете М. И. Царев произносил монолог Лира во время бури.
Он говорил негромко, речь его была безупречна, а красота голоса общеизвестна.
На этот раз монолог произносил великий актер. В почти пустом зале – сидели только несколько сотрудников театра – вершилась главная театральная магия: зрители понимали, что актер понимает, что они его понимают.
Я никогда не видел Царева в таком изумительном качестве. Стало ясно, за что его высоко ценил Вс. Мейерхольд.
Когда в репетиции наступил перерыв, я, предупредив режиссера-постановщика, пошел к М. И. в гримерную.
– Михаил Иванович! Сегодня удивительная репетиция! Каждое слово в монологе было действенным. Вы говорили очень тихо, но я уверен, что на другой стороне Театральной площади все можно было услышать и понять. Эмоциональное наполнение было абсолютным, и поэтому я очень прошу вас зафиксировать результат сегодняшней репетиции. Ничего не подчеркивайте, не прибавляйте голоса, не плюсуйте, доверьтесь себе!
М. И. по-детски обрадовался этой речи и поспешил заверить меня, что результат постарается сохранить. После перерыва сцену бури повторили.
На беду, в зрительный зал, где горел дежурный свет, вошли и сели трое новых людей, и М. И. успел их заметить.
Все было кончено. Он прокричал свой монолог.
Он, по-видимому, давно перестал доверять себе и, быть может, боялся зрительного зала.
В конце репетиции я спросил у режиссера-постановщика:
– Что просходит с Царевым?
Тот ответил:
– После того как из его жизни ушел Мейерхольд, он сорок лет лишен режиссерского глаза.
Медицина для композиторов
Отравление было тяжелым. Организм катастрофически обезвоживался, и «скорая» быстро доставила меня из Дома звукозаписи в первую попавшуюся больницу. Меня внесли в приемный покой и уложили на клеенчатую скамью. Было одиннадцать утра.
Подошел дежурный врач.
– Отравление? – спросил он. Я подтвердил кивком головы.
– Вы кто по специальности?
– Композитор, – еле слышно ответил я.
– Кто-кто? – переспросил он, и я повторил сказанное насколько мог громче.
– Понятно… понятно, – произнес врач и, обернувшись к медсестре, сказал: – Ну что ж, начнем прием, там люди ждут.
И, усевшись за свой рабочий стол, начал прием.
Один за другим входили пациенты. Все они шли на своих ногах. Это был самый обыкновенный амбулаторный прием: кому-то бинтовали руку, кто-то демонстрировал больную ногу, кому-то меняли повязку или щупали живот. Никто из этих людей не находился в критическом состоянии.
Я видел происходящее как бы через мутное стекло и периодически впадал в забытье. Когда возвращался в реальность, наблюдал уже нового пациента.
Это продолжалось до двух. Наконец прием закончился.
– Ну что ж, займемся композитором, – сообщил врач, и меня, уже полумертвого, поволокли на промывание. Влили несколько кувшинов воды, и когда я от нее освободился – вернулось сознание. Я совершенно обессилел.
– Теперь ему нужно поставить капельницу с физраствором.
Меня вновь подняли, отволокли в одиночную палату, раздели, уложили на койку и ушли.
Начал ждать капельницу.
Проходили все новые и новые минуты, но никто не появлялся. Прошло полчаса, затем еще час. Я испытывал отчаяние – про меня забыли.
Постепенно возвращались силы. Я дотянулся до лежавшей на стуле одежды и очень медленно оделся. Кое-как привел себя в вертикальное положение, добрел до двери и выглянул в коридор – никого. Выбрался из палаты и, держась за стенку, потихоньку потащился к выходу.
Надо было пройти мимо застекленной стены приемного покоя.
Многочисленный медицинский персонал занимался разговорами, некоторые даже меня видели, но никак не прореагировали.
Я медленно прополз мимо них и наконец очутился на улице.
У входа, слава Богу, стояло такси, и я сразу уехал.
Вылечили.
После двадцатилетнего перерыва (года, наверное, с 1960-го) беседую по телефону с композитором Р. Б. Он, оказывается, тяжело болел, и неожиданно для меня разговор принимает доверительный характер. Выясняется, что мы одной веры и оба люди «соборные». Однако я помнил, что он член партии.
Как всегда, встретив единоверца, испытываю радость.
Неожиданно с его стороны следует вопрос:
– Скажи, у тебя все та же жена, которую я некогда знал?
– Другая. С той мы давно разошлись.
– А что, теперешняя твоя жена тоже еврейка?
– Нет, русская.
– Вот хорошо! Вот замечательно! Наконец-то ты от них избавился! Это большая, большая радость!
– Ты рехнулся, что ли?
– Почему это?
– Ведь Господь пришел к евреям и среди них вочеловечился!!
– Ну это еще надо доказать, к ним ли он пришел!
Что вочеловечился – не отрицает!
– Да как у тебя язык поворачивается выговорить такое?
– А потому что они всюду лезут, и в нашу веру тоже. Мало того, что они нам подсунули в семнадцатом году, теперь они нам все православие испоганят!!
«Об искусстве кинорежиссуры»
Маэстро, развалясь в кресле, поучал:
– Кинорежиссером может быть кто угодно. И ВГИК кончать не надо! Только работать следует с «верняком».
Возьмешь сценарий крепкого модного сценариста, разрежешь этот сценарий ножницами и расклеишь в «режиссерский»; техническую часть бери «с потолка», лишь бы смету накачать. Оператор за тебя все придумает и снимет. Актеры: Евстигнеев, Леонов, Неелова или Догилева – эти все умеют, с ними и репетировать не надо. Теперь композитор. Возьмешь Шнитке или Артемьева – музычку тебе запишут в наилучшем виде, можешь даже на запись не приходить! Хороший монтажер все сам подберет, подрежет и смонтирует. Ты только старайся всем платить по максимуму.
Что на съемке?.. Придешь… Актеры в гриме, свет поставлен. Спросишь: «Ну что, ребята, текстик прочитали?.. Прекрасно… А репетичка вам не нужна?.. Хорошо, пройдем разок…» Спросишь у оператора: «Гоша! У тебя там, в дырке, все в порядке?.. Ладно… Приготовились!.. Внимание, мотор!.. Начали!..»
Очень важно закончить фильм дня за три до планового срока: съемочной группе – премии, студии – переходящее Красное знамя, и тебя первым запустят со следующей лентой…
Стыдно… Четыре раза в жизни я из-за денег писал музыку к фильмам, снятым подобными постановщиками по вышеизложенной методе. Эта дрянь давала бо́льший заработок, чем хорошие ленты серьезных режиссеров.
