И снова мы шли с Георгием Суворовым по нашему многострадальному городу, и, когда вышли на так называемую ватрушку - полукруглую набережную перед бывшей Биржей, белым домом, перед которым возвышались ростральные колонны, Суворов сказал, указывая на зенитную батарею, расположившуюся на газонах бывшего сквера, на орудия, торчавшие из щелей:
- Как быстро привыкает человек к самому трудному. Ведь на этой ватрушке, мне рассказывали ленинградцы, няни детишек водили, да старые моряки, живущие на покое, приходили сюда гулять, да студенты из университета, девушки из мытнинского общежития, ну, еще туристы, а теперь живут в блиндажах, фронт! Все вокруг засыпано осколками, и мы с вами идем и ничему не удивляемся... - Помолчав, он добавил: - Хотя я и сибиряк, но чувствую, как все больше становлюсь ленинградцем, с каждым днем все больше!
Наступил новый, 1943 год. В огненном январе был совершен прорыв блокады Ленинграда. Кто участвовал в этом, тот никогда не забудет многодневного сражения, превратившего пространство между Ладожским озером и Московской Дубровкой в арену кровопролитного побоища.
Здесь, к югу от озерных берегов, еще в дореволюционные годы разрабатывали торф. Ничто не может быть грустнее ровной, обнаженной, какой-то бурой, болотистой равнины, за которой стояли неприветливые, мрачные леса.
Что может быть угрюмее этих мест зимой! Морозное солнце в туманном желтом кольце, как будто в отчаянии, едва пробившись из черно-синих туч, тускло освещает пустынные рощи, высоченные снежные сугробы, печальные, занесенные снегом болота и через короткие часы скрывается снова, оставляя сумрак непередаваемого цвета.
Вьюга долгими ночами крутит свои белесые кольца, с воем стелясь по замерзшей, звенящей земле.
В январские дни все это лишенное жизни пространство, над которым стояли только остовы сгоревших рабочих поселков и трубы бараков, наполнилось грохотом битвы. Это шли навстречу воинам Волховского фронта защитники Ленинграда, чтобы обняться в радостный час прорыва блокады. Этого часа ждали много месяцев.
Пламя сражения сверкало по всему невскому берегу и в дикой пустыне приволховских лесов.
Если нам, привыкшим к холоду и ледяному мраку, битва в этой черно-белой пустыне казалась делом привычным, то выбитые из теплых укрытий, бросившие блиндажи гитлеровцы чувствовали себя в аду, где мороз жег, как костер преисподней.
В хаосе канонады, вьюги, мрака и пожаров постепенно обрисовывался наш успех. И уже называли имена командиров, чьи части показали свою доблесть. Я хорошо помню великолепного, спокойного, как гранит, Трубачева, чьи полки брали Шлиссельбург; порывистого, бесстрашного Симоняка; уверенного, искушенного в трудностях Хрустицкого.
Уже на фронте родились новые храбрецы: пехотинцы гордились подвигом Дмитрия Молодцова: хотя он был связистом, но шел в передовой цепи и погиб смертью героя, дав возможность захватить немецкую тяжелую батарею; артиллеристы уже знали имя неустрашимого истребителя немецких танков капитана Родионова. Танкисты говорили мне удовлетворенно: "Правда, замечательно, что Осатюку и Макаренко дали Героев Советского Союза?"
Конечно, замечательно - было за что. Такое богатырство они показали, несмотря на то, что их танк - малютка "Т-60", а вот мал удалец, да дорог! Но и в исхлестанных осколками бомб, мин и снарядов стенах Шлиссельбургской крепости, во мраке приладожских лесов, на берегу Ладоги и на почерневших снегах вокруг оставшихся только на карте рабочих поселков, среди сумрачного нагрева продолжающегося сражения я все время думал о Георгии Суворове.
Я невольно смотрел туда, на юг, где наступала 45-я гвардейская. Она, как и 268-я, шла в обход 1-го и 2-го городков, и я знал, что ее бешено атакуют немцы со стороны Дубровской электростанции.
Поздно вечером в лесу на безлюдной дороге я попросил шофера остановить машину. Я попросил потому, что не мог приказать ему, так как в машине был товарищ поболее моего званием. Но он был новичком на Ленинградском фронте и не мог разбираться в местности. Поэтому я попросил его разрешения, и, когда он спросил, почему мы остановились, я откровенно сказал:
- Нам надо ориентироваться сейчас, где мы находимся, потом будет поздно!
- Почему? - спросил он без всякого признака волнения.
- Потому, - сказал я, - что, по моим расчетам, мы едем прямо к немцам.
- Тут близко не могут быть немцы, - отвечал мой спутник, но все-таки вышел из машины.
Мы стояли на совершенно пустынной дороге. Отчетливо доносилась стрельба, то пулеметная, то винтовочная.
- Мы проехали реперы, видите? - сказал я.
Сзади нас остались красные лампочки, прикрепленные к деревьям для ночной перестрелки.
- Смотрите, - сказал я, - на дороге нет никаких машинных следов...
Мы огляделись. В стороне от дороги, как белые сугробы, притаились танки. Они стояли в засаде, похожие на занесенные снегом валуны.
По направлению к нам шло несколько человек. Когда они приблизились, то оказалось, что это автоматчики в белых куртках.
- Откуда вы? - спросил мой спутник. При своем чине он мог спрашивать, и ему были обязаны отвечать.
- Мы автоматчики, - сказали они.
- Какого хозяйства?
- Хозяйства Батлука!
- Кто впереди вас?
- Впереди нас нет никого! Впереди нас немцы. Сразу вон за тем поворотом...
Они прошли.
- Вот видите, я был прав, - сказал я, - а вон кто-то еще идет!
Когда этот человек приблизился, я громко его приветствовал. На фронте всякое бывает! Вот уж неожиданная встреча. Это был тот мой знакомый майор, что на стадионе Ленина открыл мне нового поэта во время Дня физкультурника.
- А вы-то что? - спросил я его.
- Я работаю офицером связи сегодня...
- Как дела?
- Где ничего, где не так уж очень, - осторожно ответил он.
- Тут близко Дубровская ГЭС? - спросил я. - Если ехать прямо...
- Так и приедете. Позавчера тут машина проехала прямо туда. Подъезжают к какой-то части. Там саперы работают. А шофер говорит: "Что-то вроде по-немецки говорят". А подъехали так близко, что те за своих приняли. Ну, а как шофер стал поворот делать и они убедились, что это наша машина, по ней такой фейерверк дали, что шофер сразу самообладание потерял и в кювет машину завалил, а их минами покрыли. Ну, часа два по канаве к нам выбирались. Так что не рекомендую их маршрут повторять...
- А там вы были, в Московской Дубровке?
- Был, - сказал он, - вы, конечно, о Родионове знаете...
- Знаю, - отвечал я, - жаль его, молодец был.
Дивизион противотанковых орудий капитана Родионова до тех пор отбивал атаки немецких танков, пока весь дивизион не погиб. Сам капитан Родионов упал на лафет пушки, умирая. Но, умирая, он видел, как рубеж заняли наши, перед которыми громоздились сожженные дивизионом Родионова танки и сотни немецких трупов. Враг не вышел в тыл нашим наступающим.
