Да, время пулею несется, чтоб пулей сердце поразить.
Ну, что ж, сегодня светит солнце,
И надо жить, и стоит жить...
Не знаю, сколько мне осталось до точки той,
до тупика.
Известно, есть на свете старость, есть обреченность старика.
Но не затем я поднял к бою кулак с отточенным пером, прийти чтоб к вечному покою покорным, сытым старичком.
Дел впереди -
край непочатый!
Осуществить хотя бы треть...
Нет, я - не рупор,
я - глашатай.
Мне не положено стареть.
А вот о чем думал он в другой день рождения:
Я отмечаю день рожденья своей рифмованной строкой.
Года - не к старости ступени и не дорога на покой.
Года - ступени восхожденья к мечте от суеты мирской, реки извечное теченье меж берегов в простор морской, полет не в темень, а к свеченью!..
А иначе
к чему рожденье?
А слава «Бухенвальдского набата» все это время ширилась и росла. Вот уже на гастролях в Париже Артур Эйзен, как рассказала мне его супруга, трижды на «бис» поет замечательную песню. Приехал на гастроли в Москву хор «Поющие голоса Японии».
Я это надолго запомню: концертные два часа - в Москве звучат «Японии поющие голоса»...
И вдруг - загудел над нами «Бухенвальдский набат».
И снова безвинно сожженные строились к ряду ряд...
Слова, в России рожденные, японцы, как клятву, твердят.
У них кулаки сжимаются, поют, сурово застыв.
Как эхо, в сердцах отзывается первый атомный взрыв: и небо на части расколото, и жадная тризна огня, и в прах Хиросима измолота, и ночь - среди белого дня...
Никем, кроме домашних, близких, не замеченное и потому никем и не отмеченное, прошло шестидесятилетие поэта Ал. Соболева. Нестихающим праздником была для него слава песни, самым дорогим подарком каждого дня, в том числе и дня рождения. Власти и братья-писатели единодушно промолчали по поводу очередной круглой даты поэта. Знали они, что делают ему больно? А как же! Но в этом-то и состояла для них вся прелесть момента; их маниакальная озлобленность против Ал. Соболева подпитывалась стойкой популярностью «Бухенвальдского набата». Навечным казалось его присутствие в жизни общества, он не смолкал. Соразмерно не убывала и исходившая из его успеха нетерпимость к его автору.
Как чувствовал себя Ал. Соболев в день шестидесятилетия? Я могла бы привести две бодрые, жизнеутверждающие строфы, которыми он обозначил свой очередной юбилей. Теперь - раньше этого не замечала - что-то мешает мне поверить спокойной легкости их содержания. Ведь положение его было более чем тяжелое: его не печатали, о нем молчали, к шестидесятилетию оформилось и уже не изменялось до конца дней статус-кво поэта Ал. Соболева: полная безвестность автора при международной известности его творения. Правда, с комическими, невероятными, анекдотичными, иначе не назовешь, «противовесами». Как-то раз в Озёрах тихим солнечным предвечерьем мы с Александром Владимировичем возвращались с прогулки. Дорога-тропинка шла мимо ряда окраинных домов. Еще издали увидели сидящую на придорожной скамейке женщину, стоящего рядом с ней мужчину, поглядывавшего в нашу сторону, в котором Александр Владимирович узнал знакомого рыбака. («Я рыбачком прослыл в округе, в озерном голубом краю...») Вероятно, рыбак сказал женщине, кто к ним приближается, потому что, когда мы поравнялись с беседующими, женщина поднялась со скамейки и стала креститься, отвешивая Александру Владимировичу поклоны в пояс... Сильно его смутила, а меня рассмешила. Он торопливо прошел мимо - растерялся.
Вот так: ледяная неприязнь верхов, обжигающий душ признания простых людей. Закалка... В той ситуации даже полезная.
Возвращаюсь к его шестидесятилетию. Все-таки в тот год, в тот день не дано было мне постичь глубину его переживаний, волнений души. Он ли помешал, заслонившись внешней беспечностью, я ли сплоховала - не сумела разглядеть внутренней бури, - не знаю. Может быть, он сам поможет мне и вам понять, что творилось с ним тогда, что прятал он (мне интуиция подсказывала) под маской самообладания. Он, я уже говорила, никогда не лгал в стихах, как в исповедальне. Без насилия над собой. До конца искренне.
В ожидании шестидесятилетия:
Живу.
Дышу шестидесятым маем.
То тяжко мне, а то легко в груди.
Я знаю, но никак не понимаю, что молодость осталась позади.
Когда?
На перекрестке, повороте - никак не вспомню, где расстался с ней. Наверно, в час ночной
незримый кто-то в телеге жизни подменил коней.
И вместо норовистых, жарких, резвых, полушальных,
встающих на дыбы, телегу катит пара очень трезвых... Куда? Вперед, по колее судьбы.
Вперед не к лету,
в край - осенний хмурый, где небо ниже, листья все рыжей...
Ползут колеса. Не мелькают спицы... За метром метры - роковой маршрут. Нет, в пустоте я не ищу опоры, но не хочу ползти до той поры.
Я поверну коней. Пусть тянут в гору.
А там - во весь опор пущу с горы!
...Пускай несутся кони, словно черти, быть может, не доеду - разобьюсь...
Я не боюсь
ни скоростей, ни смерти. Я старости плетущейся боюсь.
Или вот такие строки:
.. .К закату лето. Скоро грянет осень.
А я молчу, как будто занемог, как будто душу запер на замок и навсегда стихи писать забросил...
Это тоже перед шестидесятилетием:
Как хорошо идти тропою прямой и твердой, как гранит.
Как просто, смешанным с толпою, шагать, куда вожак велит, сидеть в ненастье под навесом, пережидать буран в дому, болтать цитатами из прессы и не перечить никому...
Себе не созидаю рая, а там - хоть не расти трава.
Я не желаю попугаем чужие повторять слова.
Давно пошел шестой десяток, и поуняться бы мне честь.
Но весь, от головы до пяток, каким я был, таков и есть...
Он посчитал свое шестидесятилетие августом жизни:
Покуда упруг еще парус и руль подчинен молодцу.
А все-таки августом август, и лето подходит к концу.
Еще леденящие ветры его не согнули в дугу...
И зеленью кованой ветви звенят на могучем дубу...
Но видишь, незваная проседь морозцем виски порошит.
Но слышишь, как рыжая осень извечной дорогой спешит?
Мечтается так, как мечталось,
Пчела собирает пыльцу.
А все-таки августом август, и лето подходит к концу.
И как продолжение предыдущих мыслей - самопоздравление с шестидесятилетием:
Еще листвою шелестят зеленые сады.
Мне нынче ровно шестьдесят, но в этом нет беды.
Не старческой тоской объят - душой и мыслью свеж.
Мне - шестьдесят.
И значит, взят еще один рубеж.
В любом случае, это - монолог сильного человека. А учитывая его положение изгоя в стране коммунистической диктатуры - сильного трижды. Такая вот новоявленная «Золушка» в компартийном исполнении, с иезуитским рисунком. В дополнение к антисемитскому.
