Татьяна Рожнова - Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]

Вот и стихи (Лермонтова. — Авт.) на кончину поэта. Я уверен, что они и вам так же понравятся, как здесь всем почитателям и друзьям поэта»{217}.

10 февраля 1837 года.

Из письма П. А. Вяземского А. Я. Булгакову:

«<…> Я опять нездоров. <…> Эта гроза, которая разразилась над нами, не могла не потрясти души и тела. Чем более думаешь об этой потере, чем более проведываешь обстоятельств, доныне бывших в неизвестности и которые время начинает раскрывать понемногу, тем более сердце обливается кровью и слезами.

Адские сети, адские козни были устроены против Пушкина и его жены. Раскроет ли время их вполне или нет, неизвестно, но довольно и того, что мы уже знаем. Супружеское счастье и согласие Пушкиных было целью развратнейших и коварнейших покушений двух людей, готовых на все, чтобы опозорить Пушкину. <…> Он пал жертвою людской злобы.

Во всем этом прекрасна роль одного государя… Кто не знал прегрешений Пушкина против его верховной власти.

<…> Пушкина еще слаба, но тише и спокойнее. Она говела, исповедовалась и причастилась и каждый день беседует со священником Бажановым, которого рекомендовал ей Жуковский. Эти беседы очень умирили ее и, так сказать, смягчили ее скорбь. Священник очень тронут расположением души ее и также убежден в непорочности ее. <…>»{218}.

Речь идет о Василии Борисовиче Бажанове (1800–1883), который с 1835 г. был законоучителем наследника престола, а с 1840 г. стал духовником царского семейства. Протопресвитер[33] В. Б. Бажанов на всю жизнь останется духовником Натальи Николаевны. Впоследствии она часто обращалась к нему за советом и участием.

Будучи глубоко религиозной, Наталья Николаевна «в усугубленной молитве искала облегчения страдающей душе».

10 февраля 1837 года.

Из письма С. Н. Карамзиной брату Андрею:

«<…> Не могу тебе передать, — какое грустное впечатление произвел на меня салон Катрин[34] в то первое воскресенье, когда я там опять побывала, — не было уже никого из семьи Пушкиных, неизменно присутствовавших раньше, — мне так и чудилось, что я их вижу и слышу звонкий серебристый смех Пушкина. Вот стихи, которые написал на смерть Пушкина некий г. Лермантов, гусарский офицер. Они так хороши по своей правдивости и по заключенному в них чувству, что мне хочется, чтобы ты их знал.

<…> Мещерский понес эти стихи Александрине Гончаровой, которая попросила их для сестры, жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать. На нее по-прежнему тяжело смотреть, но она стала спокойней и нет более безумного взгляда. К несчас-тию, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина: бедная, бедная жертва собственного легкомыслия и людской злобы! Дантеса будут судить в Конной гвардии, мне бы хотелось, чтобы ему не было причинено ничего дурного и чтобы Пушкин остался единственной жертвой. <…>

Одоевский умиляет своею любовью к Пушкину, он плакал, как ребенок, и нет ничего трогательнее тех нескольких строчек, в которых он объявил в своем журнале о смерти Пушкина. „Современник“ будет по-прежнему выходить в этом году»{219}.

Гибель Пушкина была всенародным горем, а стихотворение Лермонтова «Смерть Поэта» — первым горячим поэтическим откликом на нее[35].

В. В. Стасов вспоминал: «Проникшее к нам в тот час, как и всюду тайком, в рукописи, стихотворение „На смерть поэта“ глубоко взволновало нас, и мы читали и декламировали его с беспредельным жаром в антрактах между классами. Хотя мы хорошенько и не знали, да и узнать не от кого было, про кого это речь в строфе: „А вы, толпою жадною стоящие у трона“ и т. д., но все-таки мы волновались, приходили на кого-то в глубокое негодование, пылали от всей души, наполненные геройским воодушевлением, готовые, пожалуй, на что угодно, так нас подымала сила лермонтовских стихов, так заразителен был жар, пламеневший в этих стихах. Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление»{220}.

В кондитерской Вольфа и Беранже, составлялись «списки», то есть переписывались стихотворения. И. И. Панаев позднее писал: «…стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми»{221}.

Журналист и мемуарист В. П. Бурнашов вспоминал потом, как в этой кондитерской он списал «Смерть Поэта» у В. С. Глинки.

Какие удивительные совпадения!.. Угол Невского и Мойки. Воистину — литературный перекресток России!

Именно здесь, 27 января 1837 года Пушкин встретился со своим секундантом подполковником Данзасом и отсюда уезжал на Черную речку, уезжал в бессмертие…

«Смерть Пушкина возвестила России о появлении нового поэта — Лермонтова»{222}, — писал позднее граф В. А. Соллогуб.

Многие впервые услышали имя автора — корнета лейб-гвардии Гусарского полка Михаила Лермонтова. Услышала это имя и вдова Пушкина. Она еще не знала тогда, какую удивительную встречу в будущем предложит им судьба…

Но это потом. А пока…

Горе заполонило дом Натальи Николаевны. Свет злословил за ее спиной. Судачили все. К сожалению, не только враги, но и те, кто считали (или хотели считать) себя друзьями Поэта. Казалось, Петербург словно выдавливал ее, как когда-то выдавливал Пушкина. Приближался день, когда, следуя завещанию мужа, она готовилась покинуть столицу.

Фаддей Булгарин[36] писал служившему в Варшаве А. Я. Стороженко еще 4 февраля 1837 г.:

«…Жаль поэта — (жертва) и великая, а человек был дрянной. Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его, право, не виновата. Ты знал фигуру Пушкина; можно ли было любить (его), особенно пьяного!»{223}.

А. М. Языков, брат поэта Николая Языкова, — В. Д. Комовскому, старшему брату лицейского товарища Пушкина.

«Пушкину следовало просто уехать из Петербурга от этих подлецов, этим он спас бы себя и жену. Во всем виноват более он сам, чем толпа холостых гвардейцев, с жадностью бросающихся на всякую женщину. Их можно извинить — они голодны. Спасайся, кто может или не сердись на последствия»{224}.