Ознакомительная версия.
Семья Гуаданини в Тамбове (няня крайняя справа)
* * *
Бабушка училась на Высших женских курсах в Петербурге, но не окончила их, выйдя замуж за богатого человека. Его имя дома не произносилось, но я запомнила снимок бабушки в их автомобиле; для меня эта фотография была чем-то совсем необычным – в детстве время бабушкиной молодости казалось мне невероятно далеким. Много лет спустя, получив в подарок полный комплект роскошного журнала «Столица и усадьба» (1913–1917), я нашла там множество фотографий автомобилей с пассажирами и обилие реклам лучших западных марок, означавших, что в начале века западные автомобили продавались в России в немалом количестве. Прадед моей подруги Веры Уилер, Карл Шпан, продавал автомобили марки «Мерседес» в Петербурге[174].
Бабушка, однако, разошлась с богатым мужем и вскоре эмигрировала, но как она уезжала, я не знаю. В Любляне, где она обосновалась, ей поначалу пришлось нелегко; при ней была ее младшая сестра Тося, тогда еще совсем юная. Как многие женщины в эмиграции, она кормила обедами русских студентов (бабушка очень вкусно готовила, особенно бефстроганов и рыбную солянку, но без капусты) и давала уроки французского языка. Ее жизнь значительно улучшилась, когда она вышла замуж за инженера Эраста Петровича Шуберского (1882–1932), начальника Управления железных дорог во Временном правительстве, а потом – члена Особого совещания у Деникина, где он возглавлял ведомство путей сообщения и железных дорог[175]. В Югославии он служил в банке. Через несколько лет после его смерти Нина Ивановна вышла замуж за моего деда А. Д. Билимовича (мама была против их брака: она считала, что ее отец таким образом изменил ее матери, которую она безумно любила). Они поженились в 1935 году (и нельзя сказать, что их отношения всегда были безоблачными).
* * *
Мои первые воспоминания о бабушке связаны с Мюнхеном, где они с дедом осели после войны. Я любила приезжать к ним, слушать ее рассказы о детстве, няне, семейной жизни, о том, как она во время Первой мировой войны была сестрой милосердия (помню снимок юной бабушки в соответствующей форме перед вагоном поезда). Одна из историй явно была фантастической, но тогда я поверила; это было о том, как она летала на маленьком аэроплане чуть ли не привязанной к нему: внутри, кажется, имелось только место для пилота. Бабушкина смелость произвела на меня, семилетнюю, сильное впечатление. Она и вправду всегда была смелой и яркой женщиной; когда мама волновалась за меня, бабушка всегда принимала мою сторону и говорила маме: «Laisse-la»[176]. Они часто переходили на французский, особенно если не хотели, чтобы я понимала, о чем разговор.
Бабушка очень любила свою младшую сестру, вышедшую замуж за моего двоюродного дядю Дмитрия Шульгина[177], и их сына Василька (после войны они тоже оказались под Мюнхеном); она не хотела уезжать без них в Америку, но все-таки уехала с нами. Билимовичи и я с папой ехали в Сан-Франциско на автобусе – там жила сестра деда Мария Каминская. Мне нравилось сидеть у окна, смотреть, как проносятся мимо незнакомые пейзажи, есть на остановках горячие сосиски. В Сан-Франциско мы всем семейством сначала поселились у Каминских, но Билимовичи вскоре переехали в отдельную квартиру в том же доме. Опять началась нелегкая жизнь; бабушка стала работать сиделкой у старой матери доктора Роберта Джонстона, который выслал Шульгиным нужные для въезда в Америку документы, обязавшись содержать их в том случае, если они окажутся не в состоянии заработать на жизнь. Как я теперь понимаю, доктор Джонстон, выписавший в Америку в общей сложности семерых бабушкиных родственников, был человеком исключительным. Как он на это пошел, теперь ни у кого не спросишь[178].
В их последней квартире у бабушки с дедушкой были отдельные спальни, в которых стояло по письменному столу. (Практически как в «Что делать?» Чернышевского, с той разницей, что у Билимовичей это разделение пространства имело не «феминистский», а дворянско-интеллигентский характер: так было принято.) Столовая и гостиная при этом были совмещены: на квартиру побольше не было денег. Впрочем, в Мюнхене, где у них была только одна комната, тоже стояло две кровати.
Когда мы переехали в Монтерей, я к ним приезжала. Утром бабушка делала вкусный «кофий», а потом мы с ней шли гулять в парк «Золотые ворота», иногда прихватив с собой орехов для белок: бабушка обожала животных и переживала, что хозяин запретил им завести собаку[179]. Как-то раз в гостях у Билимовичей кто-то рассказал, как он забыл надеть штаны и вышел в таком виде на улицу, за ним последовали другие воспоминания в том же роде. Дедушка вспомнил, что с ним такое случилось в Киеве, но он быстро вернулся домой – надеть штаны. Помнится, меня эти истории поразили; мне казалось, что они все это выдумали, ведь невозможно выйти из дому без штанов!
Нина Ивановна Билимович. Сан-Франциско (1950)
Однажды мы пошли с бабушкой в кино на «Гамлета» с великим английским актером Лоуренсом Оливье; я испугалась призрака убитого короля, и ночью мне приснился привычный кошмар тех лет – с каждого угла мне грозил Гитлер или Сталин. Разумеется, сон был связан с войной и моим воспитанием: мне говорили, что Сталин – такой же изверг, как Гитлер. Когда я утром рассказала свой кошмар бабушке, она меня стала успокаивать – война кончилась, Гитлер давно умер, а Сталин далеко и вреда нам принести не может. Этот сон означал и страх перед смертью, который преследовал меня вплоть до двадцатилетнего возраста, а потом прошел и пока что не возвращался.
Из смешных бабушкиных воспоминаний я в особенности любила рассказ о пародийной опере «Вампука, невеста африканская», которую она смотрела в «Кривом зеркале» в Петербурге. Бабушка замечательно изображала бег на месте в арии с множество раз повторяющимися словами «мы бежим» и «Марш эфиопов» из «Вампуки»: взяв метлу вместо меча и всунув в волосы перышко птицы, она с преувеличенным пафосом и юмором декламировала: «Мы э… мы э… мы эфиопы. / Мы про… мы про… противники Европы… / Мы ропы, ропы, ропы, ропы мы». Я просила ее повторять этот куплет вновь и вновь. Ей не всегда хотелось, но она соглашалась – правда, однажды, когда у нас в гостях в Монтерее были чужие ей люди, она отказалась исполнять свой номер. Нина Ивановна была не только остроумной, но и интересной, интеллигентной женщиной со своевольным, сильным характером и твердыми убеждениями. Она многим нравилась – в том числе моим подругам, они тоже любили слушать ее рассказы и пересказы историй, например из французских романов, которые она регулярно читала, или ее впечатления о них.
Ознакомительная версия.
