Путешествие из Китая в Тибет по новой китайской военной дороге все еще было полно приключений и опасностей. Шли обильные дожди, реки разливались, и было много оползней и камнепадов. Я помню картину одной темной ночи под льющимся дождем, когда наш караван был остановлен из-за разрушенного моста именно на том месте, где с горы летели камни и разбивались об дорогу. Китайцы, крича, бегали туда и обратно в замешательстве. Тибетцы сидели в покрытых брезентом джипах и молились. Ранее, в тот же самый день, мы едва уцелели в еще худшей ситуации. Мы добрались до моста, который с одного конца сломался. Китайцы укрепили его и считали, что мы можем пересекать реку, но посоветовали нам облегчить нагрузку машин и перейти мост пешком, и там уже ожидать остальной части каравана. Так мы и сделали, и стояли, наблюдая, как наши джипы и грузовики начинают движение. Несколько перебрались благополучно, а затем, когда колеса одного из джипов въехали на мост, послышались громкий треск и звук ломающегося дерева, мост обломился и упал в несущийся внизу поток. К счастью, водитель услышал шум и, очень быстро дав задний ход, спасся, но более половины нашего каравана, со всеми нашими одеждами, спальными принадлежностями, остался на другой стороне реки. Мы кое-как уселись в машины, успевшие пересечь реку, и добрались до китайской гостиницы, где провели ночь в холоде и неудобствах.
Наконец, я добрался до Лхасы. Не могу даже сказать, как рад я был тому, что вновь оказался в Норбулинке. Рядом с её стенами нам так же угрожал китайский военный лагерь, но внутри было по-прежнему спокойно и прекрасно, и наши религиозные практики могли продолжаться почти без помех.
Я обнаружил, что Кашаг все еще ухитрялся поддерживать сносные дружественные отношения с китайцами. Враждебность населения, казалось, поутихла и уступила место чувству удовлетворения. Город был тих и мирен, народ не знал о драматических переменах, которые происходили в наших восточных пределах. Горькое недовольство, которое я видел там, еще не распространилось в полной мере в Центральном Тибете, и поэтому казалось, что Подготовительному комитету все еще возможно совершить какое-то усилие и предотвратить наихудшее.
Китайское правительство послало маршала Чен И, заместителя премьер-министра, известного своими семичасовыми речами, в качестве председателя на церемонии инаугурации Комитета.
Китайцы хотели, чтобы я принял его до его прибытия в Лхасу. Кашаг отказался санкционировать такое нарушение протокола, но я считал, что сейчас не время настаивать на сохранении достоинства. Если это доставило бы удовольствие маршалу, помогло бы Комитету лучше начать работу, я думал, что оно того стоит. И поэтому я поехал.
Инаугурация состоялась в апреле 1956 года. Я присутствовал на ней с чувством, что здесь, среди 51 делегата, находилась последняя надежда мирного развития ситуации в нашей стране, и она не казалась невозможной. Конституционная схема выглядела надежно и привлекательно. На бумаге не было ни одного из абсолютно неприемлемых аспектов коммунизма. И, имея в Комитете такую высокую пропорцию тибетцев, можно было думать, что он может превратиться в эффективную форму правительства, не слишком отличную от нашей собственной. Это могло дать тибетским чиновникам возможность, думал я, обучиться у китайских чиновников методам администрирования, ведь, если оставить коммунизм в стороне, их организация, несомненно, была лучше нашей.
Но надежды эти умерли достаточно быстро. Все худшее, что я видел на китайских политических собраниях, здесь повторилось. Я не принял во внимание один существенный момент: 20 делегатов, хотя и были тибетцами, представляли Комитет освобождения Чамдо и Комитет, созданный в западном районе Панчен Ламой. А оба эти комитета были чисто китайскими творениями: их представители имели свое положение в основном благодаря китайской поддержке и в благодарность они должны были поддерживать китайскую позицию, при этом представители Чамдо в действительности действовали более разумно, чем представители Панчен Ламы.
Имея такой серьезный блок контролируемых голосов, в дополнение к голосам пяти китайских членов, Комитет был бессилен. Он оказался простым фасадом тибетского представительства, за которым всю действительную силу имели китайцы. На самом деле вся основная политика определялась другим органом, который назывался Комитет КПК в Тибете, в котором тибетских членов не было. Нам дозволялось обсуждать разные мелочи, но мы никогда не могли сделать что-либо существенное. И, хотя номинально я был председателем, я тоже ничего не мог сделать. Иногда было просто смешно видеть, как управлялась текущая ситуация, когда планы, уже выработанные в другом комитете, проходили бессмысленное и пустое обсуждение, после чего принимались. Зачастую на этих собраниях я оказывался в затруднении - я видел, что китайцы сделали меня председателем исключительно для того, чтобы придать большую видимость тибетского авторитета своим схемам.
Как только Комитет начал устанавливать свои департаменты в правительстве, народ стал понимать, что происходит, и его реакция не была удивительной. Вся старая враждебность ко всему китайскому пробудилась. В Лхасе состоялось публичное собрание протеста против этой новой организации, и была принята резолюция, которую послали китайским начальникам. В ней говорилось, что на протяжении долгого времени Тибет имел свою собственную систему управления и поэтому новая организация не является необходимой и должна быть упразднена.
Разумеется, китайцы на это не ответили, хотя это было и народное требование. Они созвали Кашаг и сказали, что, если он не в состоянии запретить публичные митинги, они попросят меня сделать это. Поэтому Кашаг неохотно издал новый указ, который я неохотно подписал, прекрасно понимая, что подавление народных собраний не подавит народное мнение.
И, как и следовало ожидать, неудовольствие населения прорвалось тогда другим способом. Это произошло во время молитвенного фестиваля Монлам в начале 1956 года. Неудовольствие простых людей китайцами создало в Тибете совершенно новую ситуацию. Политические лидеры спонтанно выбирались народом. Эти люди не были правительственными чиновниками, они вообще не имели никакой официальной позиции. Они происходили из самых обычных слоев населения. И когда я говорю о них как о политических лидерах, я не имею в виду, что они были "политическими" в каком нибудь западном смысле этого слова, они были в оппозиции китайцам не потому, что те были коммунистами; они не имели ничего общего ни с какими политическими теориями, разделяющими мир, это были простые люди, которые разделяли нищету и ярость нашего необразованного бессловесного народа, но обладали естественной способностью выразить это в словах и в действиях. Поэтому они приобретали влияние. Это были люди, которые организовали и вели население Лхасы. В целом, гнев, который они испытывали и выражали от имени народа, был нормальной человеческой реакцией, они хотели дать сдачи, и это неизбежно приводило к конфликту с Кашагом, который понимал бессмысленность попытки дать сдачи китайской армии. Кашаг вынужден был удерживать их от действий, которые были патриотическими, но самоубийственными.
