Умом я понимал, что это всего-навсего случайность, катастрофа, и все-таки, может, оттого, что это была именно Авала с ее могилой Неизвестного солдата, казалось, что смерть настигла этих людей откуда-то оттуда, из прошлого. Тогда, в боях, не коснулась, прошла мимо - под ногами, над головами, на метр справа, на сантиметр слева... А тут, когда они летели на двадцатилетие Победы, все-таки дождалась и настигла.
И в Сербии, и в Хорватии, и в Македонии, и в Черногории, где бы я ни был в эту поездку, осенью семьдесят первого года, на столичных площадях и на сельских улицах, на въездах и при выездах из городов и деревень, на перекрестках дорог и на поворотах горных серпантин - везде я видел памятники погибшим в годы войны с фашизмом.
Памятники были самые разные - иногда плиты, иногда обелиски, иногда скульптуры.
А общим было одно - везде стояли даты смерти: сорок второй, сорок третий, сорок четвертый... И почти везде - даты рождения, объяснявшие, что погибшим было еще так мало лет! Всего восемнадцать, двадцать, двадцать один...
И когда в городе Опатии в курортном парке я вдруг увидел памятник человеку, которому, судя по датам, когда он погиб, было под восемьдесят, я долго смотрел на медную табличку, прежде чем понял, что этот человек не погиб в бою, а умер своей смертью, и что он не партизан, а ученый-садовод, заложивший когда-то этот парк, где теперь стоит ему памятник.
Так непривычно было увидеть в послевоенной Югославии памятник человеку, умершему в своей постели...
И это чувство непривычности сближало меня с югославами, мою память о войне - с их памятью, мое прошлое - с их прошлым.
Не знаю, достаточно ли внятно объяснил я это свое чувство, но, не сказав о нем, не могу проститься с Белградом осени сорок четвертого года...
До Москвы из Белграда тогда, в сорок четвертом, я добирался сначала тремя самолетами, с пересадками и ожиданиями погоды. А потом, от Брянска, поездом.
Прямо с дороги явившись в "Красную звезду", я стал докладывать заместителю редактора Александру Яковлевичу Карпову о том, где был и что делал.
Мой рассказ о полете в Италию Карпов выслушал с удивлением и впервые в жизни наорал на меня, имея к тому все основания.
- Мы его, понимаешь, две недели искали, рассылали по военному проводу запросы, а он был в Италии! Да кто тебе разрешил? Ты хоть там, на месте, у кого-нибудь "добро" получил?
Пришлось сказать правду: не получал.
- Будет тебе теперь на орехи! Так достанется, что света не взвидишь! Да ты хоть понимаешь, что наделал? - кипятился Карпов.
Я молчал. Понимал, что выволочка справедливая, но что сделано, то сделано.
Замолчал и Карпов. Долго ходил по кабинету и думал. Потом остановился передо мной.
- Сколько тебе нужно времени написать о том, что видел в Италии? Четырех часов хватит?
Я сказал, что хватит.
- Бери машинистку, запирайся и диктуй, не уходя из редакции.
Я заперся с машинисткой и, надиктовав за четыре часа не больно-то складный очерк "По дорогам Италии", принес его Карпову.
Карпов прочел, отправил в набор с пометкой "срочно". И только после этого впервые усмехнулся.
- Вот, отправил в набор на свою голову. Пусть все увидят, Что эта твоя Италия уже лежит у нас в набранном виде, прежде Чем ты растреплешься о своей авантюре и с тебя начнут требовать устных и письменных объяснений, как и почему. Раз собираемся печатать в газете, авось никому не придет в голову, что такая поездка могла быть ни с кем не согласованной.
Надежда оправдалась. Очерк появился в газете. Правда сразу; но объяснений - как и почему я оказался в Италии, Ни устных, ни письменных, с меня так никто и не спросил. Спасибо покойному Александру Яковлевичу и за его газетную хватку и за его товарищескую выручку! Задним числом хорошо понимаю что, публикуя этот очерк, он рисковал больше, чем я.
Вслед за итальянским очерком были опубликованы с продолжениями мои записки о пребывании у партизан Южной Сербии а потом "Красная звезда" и "Правда" напечатали несколько моих югославских рассказов, которые все вместе составили книжку "Югославская тетрадь".
Работая над ней, я как-то даже незаметно для себя перешагнул из сорок четвертого года в сорок пятый...
Сорок пятый
Глава двадцать четвертая
После поездки в Югославию мне хотелось в следующий раз поехать и написать об уже начавшемся к тому времени освобождении другой славянской страны - Чехословакии.
В ту пору воевавшим на территории Чехословакии Четвертым Украинским фронтом командовал генерал армии Иван Ефимович Петров, о котором уже не раз шла речь в моем дневнике. Изредка, пользуясь оказиями, мы переписывались с ним, и как раз в конце работы над своей югославской книжкой в январе 1945 года я получил коротенькое письмо от Ивана Ефимовича, где было несколько добрых слов о моих уже напечатанных к тому времени в "Красной звезде" югославских записках и предложение, если будет возможность, приехать на Четвертый Украинский. "Думаю, вам, как писателю, у нас будет тоже интересно. Если приедете, не раскаетесь!"
Письмо Петрова тоже подтолкнуло меня попроситься именно в эту, а не в другую редакционную командировку. У нас, в "Красной звезде", охотно согласились на это, и, скажу сразу, как писатель, я действительно не раскаялся в своем решении, хотя, как военный корреспондент, поехав на другие, главные и более Успешно действовавшие в тот период фронты, я увидел бы куда больший размах событий и, наверно, больше бы сделал для своей газеты.
Писатель к концу войны начал подавлять во мне журналистам я все меньше писал в газету корреспонденции и все больше полуочерков, полурассказов, все чаще я рассматривал свои записи в блокнотах не как материал для завтрашней корреспонденции, а как заготовки для чего-то, что напишу когда-нибудь потом.
Внутри меня, соседствуя и все чаще противореча друг другу, боролись два видения войны - условно говоря, корреспондентское и писательское. И последнее к концу войны брало верх, порой в ущерб моим прямым корреспондентским обязанностям. Все чаще хотелось иметь время подумать над тем, что видел. Превращение увиденного и записанного в очередную корреспонденцию, которую надо срочно, тут же, написать и срочно, любыми способами доставить в редакцию, давалось все труднее...
Тогда я старался не признаваться в этом даже себе. Но теперь мне ясно, что состояние духа, в котором я оказался на распутье журналистских и писательских дорог, очень многое объясняет в моих записях, сделанных в последний год войны.
Передо мной лежат: блокнот с надписью: "Черновые записи 1945 года"; блокнот с надписью: "Партизаны - 1945-й"; блокнот с надписью: "Освенцим" и пачка сколотых листков с пометкой "Сорок пятый, Закарпатье".
