Как бы то ни было, на местах чаще сдавались в плен — и мелкие части, и остатки полных дивизий, поскольку в них жила надежда на более устроенную жизнь в плену. Эти частичные сдачи становились кошмаром для соседних частей, которые сражались просто потому, что остались одни и русские не могли обойти их. Сдаваться было строго запрещено, но кто слушал приказы в этой суматохе? Вряд ли! Власть командующего армией больше всерьез не воспринималась. Наверное, это и заставило Паулюса принять решение. Ничего не произошло. Суп из конины, который раздавался на моей батарее, выгнал «крыс» из нор. Ночью они пытались напасть на кухонный персонал. Мы выгнали их под угрозой оружия и с тех пор выставляли у нашей «гуляш-пушки» (полевой кухни) часового. Мы съели только часть второй лошади, а третья слонялась по первому этажу бани, как привидение. От усталости и голода она часто падала.
Солдатам, отставшим от своих, наливали чашку супа, только если у них были при себе винтовки и они выказывали волю сражаться. 29 января я снова вышел на Волгу. Мою «русскую полубатарею» включили в пехотную роту. Люди были в бодром настроении, командование заботилось обо всем — но они, конечно, видели, как наступает неизбежное. Кто-то говорил о побеге по волжскому льду, чтобы добраться кружным путем до немецких позиций.
Рисунок Вюстера, показывающий, как иногда продуктовые бомбы доходили до голодных солдат: их вытаскивали из разбитых самолетов. Строгие правила предписывали сдавать их для централизованного распределения. Неисполнение могло привести к расстрелу. Тем не менее многие части и небольшие группы оставляли драгоценный груз себе.
Но где они, немецкие позиции? В любом случае в каком-то месте точно придется пересечь русские.
Было вполне возможно незамеченным пересечь Волгу по льду — но что затем? Наверное, 100 километров хода по глубокому снегу — ослабленному, без еды, без дорог. Никто бы в таком не выжил. У одиночек не было шанса. Несколько человек пыталось, но я не слышал ни об одном, кому бы это удалось. Командир 1-й батареи гауптман Зивеке и полковой адъютант Шмидт попробовали и до сих пор числятся пропавшими без вести. Они, наверное, замерзли до смерти, умерли с голоду или были убиты. Я попрощался с солдатами на Волге и подумал: увижу ли я кого-нибудь из них еще раз?
Обратный путь вел меня через Красную площадь, которая была этаким памятником германскому «воздушному мосту» — там лежал сбитый Хе-111. Прямо напротив него, в подвале универмага под названием Univermag, сидели Паулюс и его штаб. Там был и командный пункт нашей 71-й пехотной дивизии. О чем думали и что делали генералы в этом подвале? Наверное, ничего не делали. Просто ждали. Гитлер запретил сдачу, а продолжающееся сопротивление к этому часу становилось все более бесполезным. Я шел в сторону завода спиртных напитков, где все еще был командный пункт моего батальона. Я миновал руины театра, теперь лишь слегка напоминавшего портик греческого храма.
Для защиты от русских были восстановлены старые русские баррикады. Финальная битва бушевала уже в самом городе. В подвале завода спиртных напитков царила странная атмосфера. Там были командир полка, командир II батальона, майор Нойман и мой старый друг из 19-го артиллерийского полка в Ганновере Герд Хоффман. Герд был теперь полковым адъютантом.
От первого батальона оставались жалкие остатки, и «бездомные» солдаты нашли там временный приют. Столы были заставлены бутылками шнапса. Все были до неприличия шумными и совершенно пьяными. Они подробно обсуждали, кто уже застрелился. Я чувствовал свое моральное и физическое превосходство над ними. Я еще мог жить на подкожном жире, накопленном в отпуске. Другие голодали на полтора месяца дольше меня. Меня пригласили присоединиться к пьянке, и я охотно согласился.
— У тебя еще есть батарея или уже все? — спросил фон Штрумпф. — Тогда это была последняя батарея моего гордого полка, который сейчас накрылся. Когда-то давно…
Я доложил об артиллеристах из разбитых подразделений, строительстве позиций и о том, что теперь у меня 200 солдат. Я даже рассказал о супе из конины. Когда я запросил его указаний для своей «позиции-ежа», то получил лишь пьяные ремарки:
— Ну, вашу сохранившуюся батарею лучше засолить, тогда у вас что-то останется. Сейчас это такая редкость, что ее нужно показывать в музее для потомства, такую маленькую миленькую батареечку…
— Не стойте с глупым видом, сядьте на свою толстую жопу и выпейте с нами. Нам нужно опустошить все оставшиеся бутылки…
— Как ваша прекрасная фройляйн Невеста? Она знает, что она уже вдова? Ха-ха-ха…
— Сядьте! Все, до последней капли — до дна, и троекратное «Зиг хайль» в честь Адольфа Великолепного, делателя вдов и сирот, величайшего командующего всех времен! Выше голову! Выпьем, мы больше не увидим этого юнца…
Я уже начинал задумываться, почему их пистолеты лежат на столе рядом со стаканами.
— Как все выпьем, и — бах, — командир второго батальона ткнул правым указательным пальцем в лоб. — Бах — и конец большой жажде.
Обер-лейтенант Вюстер в белом камуфляжном костюме входит в командный пункт I батальона в подвале спиртзавода и видит, что большинство старших офицеров артиллерийского полка пьяны и готовы покончить с жизнью.
Я не думал о том, чтобы застрелиться, — об этом я никогда не думал. От запаха спиртного в спертой вони подвала меня тошнило. В комнате было слишком натоплено. Свечи съели весь кислород, и в подвале воняло потом. Я хотел есть. Я хотел выбраться из этой дыры!
Герд Хоффман перехватил меня у выхода:
— Ну же, Вюстер, оставайся. Мы не собираемся сдаваться. Мы так и так умрем, даже если русские нас отсюда и не выбьют. Мы пообещали друг другу, что сами со всем покончим.
Я попытался отговорить его и предложил ему зайти ко мне на батарею. Пьяницы в подвале не заметят, что его нет. Пока моя батарея могла драться, я не делал никаких решений насчет будущего. Я еще не знал, что буду делать, когда прозвучит последний выстрел… если я до этого доживу. Тогда все и будет ясно..
— Не думаю, что это особенный героизм — вышибить себе мозги, — сказал я ему, но Герд остался со своей компанией. В отличие от меня, мнение и поведение вышестоящих всегда было для него святым откровением.
Выйдя на свежий воздух, я наконец почувствовал себя лучше. По дороге на батарею в голове пронеслась мысль: они скоро слишком перепьются, чтобы застрелиться. Но все же они смогли покончить с жизнью (оберст фон Штрумпф застрелился 27 января 1943 г., остальные офицеры с января числились пропавшими без вести). Нам об этом рассказал телефонист, снимавший телефонную линию до батальона. Меня это потрясло, и у меня на эту тему был очень подавленный разговор с гауптвахмистром. Постепенно мои мысли стали вращаться вокруг идеи использовать пистолет для самоубийства. Но потом я возвращался в мыслях к Руфи и к тому, что я еще не повидал жизни. Я был еще молод и до сих пор зависел от других. У меня были планы, цели, идеи, и я хотел наконец после войны стоять на своих ногах. Однако в этой ситуации многое говорило в пользу самостоятельного решения покончить с этим раз и навсегда.
