Другие мальчишки-одноклассники поступали смелее: клали карманное зеркальце на свой ботинок и подводили его под стоящую впереди парту, где сидела девочка. Скромная бедняжка и не подозревала, что жадные мальчишечьи глаза высматривают снизу через этот своеобразный перископ не только ее чулки-резиночки, но и, страшно сказать, край трусиков: колготок, повторяю, тогда не было. У меня же хватало духу разглядывать "что-нибудь" девичье только издали, случайно, и уж, конечно, не столь "глубоко", как через зеркальце или стоя под лестницей. Но у взрослых женщин все "такое" демонстрировалось иногда почти "принудительно", весьма обширно; я стеснялся, отводя взгляд, но глаза как-то сами поглядывали на волнующее зрелище поправления одежд их обладательницей, приподнятых проказливым ветерком.
Я уже был наслышан о женщинах, промышляющих своим телом — именно такой была та горсадовская брюнетка. А вот о "технике" сближения двух полов имел представление совсем неверное: не выпадало случая увидеть это хоть на картинках, услышать от очевидцев и тем более подсмотреть. Да где такое увидел бы малыш в те "безтелевизорно-безвидеозальные" годы в эпоху совсем других нравов, обычаев, морали — тем более в нашем доме или квартале?
Но вот однажды, собирая живность на холмах руин Неаполя Скифского, что под Симферополем (мы называли это место "Зеленой горкой"), я неожиданно увидел из-за пригорка в укромной ложбинке двух людей в очень странных позах. Золотистоволосая дородная женщина, совершенно голая, лежала навзничь, запрокинув голову и закрыв глаза, на пиджаке, растеленном на дне травянистой ложбинки, и раскинув широко-широко — подобного я еще не видел — большие, тяжелые, необычайно полные бедра, опоясанные выше колен розовой углубленной канавкой от только что снятых тугих чулочных подвязок или от панталонных резинок. Платье и белье ее были аккуратно разложены рядом на траве.
На женщине, сняв рубашку и низко опустив серые брюки, лежал животом вниз небольшого роста мужчина с затылком, подстриженным "под бокс" и некрасиво оттопыренными ушами. Рядом валялись его очки. Он плотно сжимал руками полные мягкие плечи широко раскинутых рук женщины. Голова мужчины находилась против ее шеи (женщина была намного крупнее его), и лица его мне видно не было. На запястье у него были часы со стеклом, прикрытым блестящей решеткой; у нее же на пальце золотилось кольцо, а продолговатые ногти были покрыты красным маникюрным лаком; они слегка вздрагивали. Все эти подробности тогда очень четко запечатлевались в моей памяти.
Упираясь и судорожно скребя о землю носками светлых матерчатых полуботинок, мужчина размашисто двигал торсом вверх-вниз, погружая его между колоссальных, неестественно распахнутых женских бедер, и хрипло при этом дышал.
Я замер в растерянности: происходящее напоминало не то какую-то непонятную труднейшую работу, не то странное гимнастическое упражнение. Во всяком случае оно никак не походило на спаривание животных — лошадей, коров, собак, птиц, насекомых: ведь никто из них при этом не ложился на спину, и потому я считал, что и люди соединяются в позах, свойственных всем нормальным живым существам, и ведут себя при этом или подобным же образом, или совершая подобие танца. А здесь было что-то совсем-совсем другое, притом неестественно долгое, трудное, с хриплыми стонами, и потому меня охватила непонятная и сильная тревога.
Затаив дыхание, приникнув к земле за бугорком, я продолжал смотреть на происходящее со все возрастающим любопытством и страхом.
Большие голые груди женщины, прижатые узкой волосистой грудью мужчины, были выдавлены в стороны в виде тугих валиков, из ближнего ко мне валика торчал ярко-розовый конический сосок. Овальная пряжка расстегнутого брючного ремня мужчины то ложилась на пиджак, то поднималась вверх вслед за его движениями, которые длились уже много минут, становясь все чаще и размашистей. Спина же, и, в особенности курчаво-волосистый в паху потный зад мужчины, качавшиеся вот так вверх-вниз, казались мне настолько нехорошими, противными, что, кроме страха, я испытал еще и глубочайшее омерзение к происходящему, а, точнее, к этому субъекту: ну почему же такая крупная, красивая, и, наверное, умная женщина, которую он, быть может, ограбил, раздел до нитки, не только не сбросит его с себя, но и не шелохнется под ним — лишь вздрагивают ее пальцы, да провисшие от собственной тяжести мясистые части ее голубоватых увесистых бедер безжизненно и дрябло качаются от его движений?
Что же он, негодяй такой, над нею делает? Может, она уже без сознания? Или пьяна? Или мертва? Как жаль, что я маленький, и не смогу ее спасти!
Но вот размахи тела мужчины участились, дыхание стало еще более громким — скорее это были уже хриплые вскрики. Глаза золотистоволосой женщины открылись (они оказались зеленовато-синими и очень блестящими), она то ли что-то ему сказала, то ли коротко простонала, но не от боли, а явно от наслаждения. И вдруг произошло невероятное: широко раскинутые руки и мощные голые ее ноги с розовыми кольцами от резинок вдруг вскинулись, обняли, охватили мужчину, плотными замками сомкнулись над ним, с силой притянули его к себе, и он, издав какой-то совсем уж звериный хриплый рык, уронил лицо в бок ее шеи, и, хрипло задыхаясь, забился-заколотился в крупных судорогах как в припадке.
А я как можно тише и быстрее сполз назад с холма и позорно бежал от этой мерзкой, противной, унизительной, роковой ложбины, которую при своих зоологических экскурсиях долго еще обходил стороной.
Увиденное в ней сначала меня страшно потрясло. Тем более что я понял, чем занимались эти двое, да еще вскоре услышал от ребят, что у людей это именно так и происходит. Все это остро противоречило и моим наблюдениям над живым миром, и складывающейся морали, и внушавшимся нам в школе декларациям о полнейшем равноправии и равенстве полов, в которые я свято верил. А тут вдруг оказалось, что равноправие и женское достоинство — обман, ибо женщину, когда кладут (валят?) под себя, вниз (!) на обе лопатки (поза полностью побежденных!), подмяв своим трясущимся, иногда тяжеленным, телом, раздвигая ноги возлюбленной до безобразного неприличия, и так глумятся над ней, может быть, довольно долго, нахально и хрипло дыша ей прямо в лицо или в шею своим разинутым ртом — это ли не верх подлого издевательства и гнуснейшего унижения? И бедняги, такие красивые, статные, сильные (лишь внешне "равноправные" на своих высоких каблуках) — почему-то все это терпят, да еще бывают довольными, как та рыжеволосая в ложбинке…
Затем эти "выводы" и "ложбиночные" воспоминания утратили свою натуралистическую окраску, уступив место более верным представлениям о предмете, и, как вскоре оказалось, нисколько не повлияли на тайное созерцание девичьих и дамских прелестей, окружавших меня в классе, на улице, в трамвае — как то должно и быть.
