диагностике болезнь полностью излечима. Несмотря на международные меры по профилактике, лечению и просвещению, проблема стигматизации больных остается острой в развивающихся странах, где проказа все еще распространена и часто встречается среди бедных и маргинализированных групп населения. Во многих частях мира до сих пор доминируют народные верования и религиозные трактовки болезней, что объясняется низким уровнем образования. В Бразилии верят, что проказа связана с сексуальной распущенностью, эта болезнь послана как наказание за грехи и моральные проступки.
В Африканских странах прокаженных приравнивают к касте неприкасаемых, и этот статус сохраняется даже после того, как человек излечился. В результате заболевшие лепрой становятся изгоями, теряют работу и дом, их выгоняют из семьи. Оправданный страх остаться в одиночестве затрудняет диагностику и раннее лечение проказы, и это одно из объяснений, почему человечеству до сих пор не удается окончательно победить болезнь.
Но все это я узнал много позже, а тогда был просто потрясен царившим в лепрозории каким-то средневековым унынием и видом людей, изувеченных болезнью. Падре Яцек, по-видимому, все еще находившийся под влиянием выпитой «Столичной», произнес: «Я католик и меня защищает Святой дух, а вас, коммунистов, сможет защитить ваш Маркс?» Решив, что вопрос чисто риторический, я только пожал плечами. «Давай, Андрес, выпьем воды из кружки больного и посмотрим, что будет», – предложил падре и взял железную кружку с тумбочки лежащего на кровати старика с провалившимся носом, что-то шептавшего во сне.
С меня вмиг слетел дурман от пары выпитых вместе с падре рюмок водки, и я замер, не зная, что ответить. Мне не хотелось обижать священника, но я сразу решил, что пить воду из кружки не буду ни при каких обстоятельствах, даже если падре Яцек поклянется, что его «святая благодать» перейдет и на меня и я не заражусь…
По-видимому, во мне материалистический «дух марксизма», или, иначе говоря, здравый смысл, подсказывающий не полагаться на силу святой веры, оказался сильнее прочих чувств. А падре меж тем резким движением налил в кружку больного воды из стоявшего рядом жестяного сосуда, выпил одним махом и приглашающим взмахом руки предложил мне сделать то же самое. Я решительным жестом отказался. Яцек, ехидно улыбнувшись, посмотрел на меня долгим изучающим взглядом и махнул рукой: «поехали».
Находясь под впечатлением бесшабашного поступка священника, я молчал всю дорогу до города Сауримо. Добравшись до нашей миссии, попрощался и вышел из машины. Дальше падре поехал сам.
Потом я еще долго размышлял о той сцене в лепрозории. Что это было: истерично-безрассудное поведение засидевшегося в провинции подвыпившего католического священника или, может, некая странная форма вербовки молодого советского «марксиста-ленинца» в адепты католицизма? Хотя я после еще несколько раз виделся с падре и даже выпивал с ним, но так и не нашел ответа на свой вопрос.
Судя по количеству современных лекарств, находившихся, как я видел, в распоряжении Католической миссии, не исключено, что у хитрого падре было какое-то снадобье, не позволявшее лепре развиваться при попадании в организм человека. Либо в свои сорок он знал о том, что инкубационный период этой болезни может составлять 20–30 лет, и не особо переживал, полагая, что проблемы с сердцем или печенью при таком образе жизни сведут его в могилу гораздо раньше.
Все равно для меня его поступок был непонятным, присущим, как мне казалось, человеку либо реально свихнувшемуся в африканской глуши, либо обладающему поистине глубочайшей верой в то, что он проповедует. В любом случае, для меня тот случай стал первым «боем» приверженца коммунистической идеологии с антикоммунизмом в лице католицизма. Он оставил глубокий след как в моей памяти, так и в душе.
В Сауримо у меня были два ангольских товарища-помощника, чем-то напоминающих советских фарцовщиков из 1980-х, любивших крутиться вокруг иностранцев: они приносили мне все новости провинции, рассказывали о стычках ФАПЛА с унитовскими лазутчиками, докладывали, что привезли в местное «сельпо». Порой просили пару банок консервов или сгущенки, которыми я без вопросов угощал их, понимая сложную ситуацию с питанием для местных.
Однажды они пришли с вопросом: «Шефе Андре, тебе или твоим начальникам не нужны pedras?» «Pedras» по-португальски означало «камушки». Я сразу понял, о чем они говорят, – ведь мы находились рядом с территорией одной из крупнейших кимберлитовых трубок в Африке, где добывались алмазы.
В обмен на «камушки» они попросили… «Калашников» или другое оружие. Я догадался, что это предложение их, скорее всего, попросили сделать люди из УНИТА: тем или действительно нужны были автоматы, или это был так называемый «подход» к советским спецам. А кто лучше переводчика идет на контакт? Ведь переводчик, в силу своих обязанностей, всегда все знает и может вести переговоры, что об ананасах, что о бриллиантах…
У нас на вилле, в моем крыле, была каптерка, однажды открыв которую мой сосед, майор Валентин, показал кучу всякого оружия: от ППШ 1943 года до израильского УЗИ и еще много всяко-разного, никому не нужного. Надо сказать, здесь негласно поощрялось «самовооружение» – ведь страна-то воюющая. За годы конфликта кто только не поставлял вооружение противоборствующим сторонам. Как у правительственной армии, так и у оппозиции сплошь и рядом можно было встретить автоматы Калашникова всех мыслимых модификаций и моделей, как советского, так и китайского, румынского, югославского производства. Кроме современных АК-47, АК-74, АКМ, АКС ангольцами использовались и португальские винтовки Ж-3 и древние, но надежные советские ППШ, ППД, пулеметы Дегтярева. Попадались даже немецкие «Шмайссеры», пулеметы МГ-42 и другие «стволы» времен Второй мировой воины. В провинциях, особенно, где шли боевые действия, достать оружие особого труда не составляло, и наши советники в «боевых бригадах» были «по штату» вооружены по полной выкладке. Наша сауримская миссия, находящаяся далеко от луандского начальства и близко к границе с Конго, мало чем отличалась от других отдаленных подразделений… По крайней мере, оружия, привезенного разными спецами или переданного ангольцами для самообороны и охоты, у нас накопилось немало. Надо сказать, что все оно не было зарегистрировано, как положено.
Лично в моем распоряжении под роспись находились только АК-47 и ящик гранат, который, откровенно говоря, постоянно смущал меня, ибо стоял прямо под кроватью. Но шеф приказал, чтобы было «на случай чего» – прецеденты нападения и пленения наших граждан были, все о них слышали, и это стало обыденностью.
Кстати, о гранатах мне вспомнилась еще одна история. Мои товарищи (не могу вспомнить их имен), находившиеся в одной из провинций необъятной Анголы и тоже имевшие по ящику гранат под кроватью, в праздничный день 23 февраля, после официального застолья с советниками и местными,
