Вернемся к событиям годичной давности — к тому моменту, когда Лёля только что родила от Тютчева дочь Елену. Мы не знаем, как реагировала Эрнестина Федоровна на появление у ее мужа внебрачного ребенка. Однако достоверно известно, что Федор Иванович был в это время в разлуке с женой, и вряд ли эта разлука была случайной. Его письма, адресованные Эрнестине Федоровне, обширные выписки из которых я приведу ниже, дают представление о характере поэта, о его отношении к жене, о бушевавшей в семье Тютчевых буре… Как это ни покажется странным, но в поведении поэта не было «ни лжи, ни раздвоенья». Его натура органически сочетала вещи абсолютно несочетаемые — не желая прерывать своих отношений с Лелей, он стремился не просто сохранить семью, что было бы поступком обыденным и заурядным, но жаждал удержать привязанность своей дорогой Нести. Отношения поэта с женой и с Лелей меньше всего могут быть представлены, как банальный любовный треугольник, тремя вершинами которого были немолодой мужчина, его молоденькая любовница и постылая жена. Тютчев отличался от Стивы Облонского из «Анны Карениной» или Бузыкина из «Осеннего марафона» не только масштабом своей личности, но и своего рода уникальным отношением к жене. И для Стивы Облонского, и для Бузыкина их законные жены были только обузой, к которым они испытывали единственное чувство — чувство вины, Бузыкин в большей, а Облонский — в меньшей степени. Тютчеву же Эрнестина Федоровна была необходима, и он воспринимал ее присутствие в своей жизни как предначертание судьбы, как Провидение. Ни при каких условиях он не мог и не хотел с ней расставаться.
Итак, я предоставляю слово Федору Ивановичу и напоминаю, что 20 мая 1851 года, то есть за полтора месяца до написания первого из этих писем жене, у него родилась внебрачная дочь.
«Что же произошло в твоем сердце, если ты стала сомневаться во мне, если перестала понимать, перестала чувствовать, что ты для меня — всё, и что в сравнении с тобою все остальное — ничто? — Я завтра же, если это будет возможно, выеду к тебе. Не только в Овстуг, я поеду, если это потребуется, хоть в Китай, чтобы узнать у тебя, в самом ли деле ты сомневаешься и не воображаешь ли ты случайно, что я могу жить при наличии такого сомнения? Знаешь, милая моя кисанька, мысль, что ты сомневаешься во мне, заключает в себе нечто такое, что способно свести меня с ума.
Итак, любовь моя к тебе — лишь вопрос нервов, и ты говоришь мне этот вздор с выражением покорной убежденности. Известно ли тебе, что со времени твоего отъезда я, несмотря ни на что, и двух часов сряду не мог считать твое отсутствие приемлемым… Напрасно я упрекаю себя в малодушии, в безумии, в болезни, в чем угодно. Ничто не помогает. Это сильнее меня. Я с горьким удовлетворением почувствовал в себе что-то, что незыблемо пребывает, несмотря на все немощи и все колебания моей глупой натуры. А знаешь, что еще больше разбередило этот цепкий инстинкт — столь же сильный, столь же эгоистичный, как инстинкт жизни?.. Скажу тебе без обиняков. Это предположение, простое предположение, что речь шла о необходимости сделать выбор (курсив мой. — С. Э.), — одной лишь тени подобной мысли было достаточно, чтобы дать мне почувствовать бездну, лежащую между тобою и всем тем, что не ты. И конечно, не то чтобы мне нужно было сделать какое-то открытие на этот счет, — тут возмутилась гордость моей привязанности к тебе.
Увы, милая моя кисанька, во многом я бывал неправ… Я вел себя глупо, недостойно… По отношению к одной тебе я никогда не был неправ, и это по той простой причине, что для меня совершенно невозможно быть неправым по отношению к тебе…
Итак, я отправляюсь в дорогу — и самым кратчайшим путем… Мне не терпится позавтракать с тобою у тебя на балконе… <…>
До свидания, милая моя кисанька. Твой бедный старик — старик, очень нелепый; но еще вернее то, что он любит тебя больше всего на свете»{213}.
Через одиннадцать дней Тютчев вновь возвращается к теме разлуки.
«Милая моя кисанька, хочу воспользоваться одной из своих добрых минут, — минут просветления, для того, чтобы написать тебе спокойное и рассудительное письмо, такое письмо, которое ты могла бы прочесть перед моим дагерротипом, не обращая к нему упреков. Позавчера, в среду, я получил письмо от 4-го, написанное в комнате с видом в сад и на маленькую церковь, той самой комнате, которую ты предназначала мне. Но не смею слишком останавливать свои мысли на всем этом из страха разбудить дремлющее чудовище… Ведь у меня нет больше твоего всемогущего присутствия, чтобы его успокоить. Да, без тебя мне многого стоит защищаться от него. В твоем письме разлит тихий покой, некая безмятежность, которая благотворно на меня подействовала. Я почувствовал себя живущим в твоих мечтаниях жизнью призрака. Этот вид существования не противен мне. После всех моих беснований это так успокаивает меня. Ах, милая моя кисанька, прости мне все те язвительные и глупые упреки, которыми я тебя осыпал, нарушив свойственную тебе тихую безмятежность, столь милую для меня, хоть я сам и делаю все от меня зависящее, чтобы помешать тебе ею наслаждаться. Итак, как раз в то время, как ты мирно читала покойного господина Карамзина, я, безумец, своим письмом заронил тревогу в твои мысли. Извещение о моем приезде; следующей почтой — отмена. Крики, причитания, безумствования. Ну, согласись, милая моя кисанька, что порой я бываю поистине отвратителен. Но ты меня любишь, прощаешь меня и жалеешь. И к тому же, ты не можешь скрыть от самой себя в такие минуты, что и на тебе лежит доля ответственности за мои сумасбродства. Ведь ты же знаешь, что когда ты тут, я никогда не кричу так громко…»{214}
Следует подчеркнуть, что летом 1851 года, несмотря на неоднократные обещания приехать к Эрнестине Федоровне и детям, Тютчев так и не побывал в Овстуге.
Прошел год. Летом и осенью 1852 года, когда жена и дети вновь жили в Овстуге, Федор Иванович не торопился навестить их в своем родовом имении. Он по-прежнему каждый день бывал в свете, где, несмотря на холеру, блестящие балы и рауты сменяли друг друга — и камергер Тютчев везде был желанным гостем. Из Петербурга в Овстуг шли письма, наполненные политическими новостями и светскими сплетнями, тоской и жалобами на непрекращающуюся разлуку. Наш герой сетовал как на Эрнестину Федоровну, так и на саму судьбу. Он искренне недоумевал, почему его роман с Лелей повлиял на его брак и взаимоотношения с женой. Поэтическая натура легко совмещала то, что в реальной жизни было несовместимо в принципе, — и Тютчев не мог понять, почему окружающие не разделяют его чувств.
