И ещё одно моё впечатление — очень значительное и тоже связанное с Домом творчества. Однажды в комнату N 36, где я обитал, постучался Гитович и повёл меня с третьего этажа на первый к Ахматовой в гости. Здесь, в комнате N 12, очень светлой (две её стены состоят сплошь из окон), Анна Андреевна стала читать нам «Реквием». Сама она читала не всё; часть «Реквиема» по её машинописной рукописи прочёл Гитович. Я слушал не шевелясь, но сознание значительности и необыденности происходящего порой затмевали для меня поэтическую силу и значимость самого произведения; к тому же стихи я полнее воспринимаю не слухом, а зрением. Поэтому, когда Александр Ильич закончил чтение, я попросил у Анны Андреевны рукопись и, сидя в кресле, впился в текст глазами (точнее — своим единственным зрячим глазом). Когда прочёл — ничего не сказал. Понимал, что тут самые высокие похвалы прозвучали бы банально и никчёмно.
Из года в год хоть один, хоть два летних месяца я обязательно провожу в Комарове, в тамошнем Доме творчества. И часто, когда я шагаю по привокзальной улице, люди, только что сошедшие с электрички и, очевидно, по неспешной моей походке угадывающие во мне здешнего старожила, обращаются с вопросом: «Как пройти на кладбище?» Или: «Как пройти к могиле Ахматовой?» Или ещё проще: «Скажите, как пройти к Ахматовой?» Идут группками, идут по двое, реже — поодиночке. Некоторые — с цветами. Идут к могиле Анны Ахматовой, ибо чтут её как живую, ибо жива её поэзия. Подлинным поэтам не страшны прижизненные судилища. Их судит сама Эпоха — и воздаёт должное.
Жизнь была к ней несправедливо строга. Но сама к себе Ахматова была ещё строже — и своими стихами, своей непобедимой творческой честностью она подчинила себе свою судьбу, восторжествовала над ней.
Летом 1966 года мы с женой сняли дачу (точнее — комнату) недалеко от Луги, в посёлке Мерёво. Там мне 8 августа, под утро, приснился странный сон. Содержание его я забыл сразу же при пробуждении, но отлично помню, что в самом конце этого сна вокруг моей левой руки, у самого запястья, обвилась маленькая змейка. Она не ужалила меня, а обожгла мне руку, — из-за этого я и проснулся. На коже был красноватый след ожога. Он быстро исчез. Этот сон, вернее — след от сна, меня озадачил. А жена сразу же сказала, что эта змейка — не к добру.
На другой день мы — жена, я и сын — с утра пошли в лес. Когда вернулись, то хозяйка дачи вручила нам телеграмму, которую местная почтальонша принесла во время нашего отсутствия. На бумаге в клеточку (из школьной тетради) карандашом было написано, что умер Александр Ильич Гитович. Телеграмма была от его жены Сильвы.
Приехав на похороны, мы узнали, что над Карельском перешейком, а значит и над Комаровым, где в дачном домике жил Александр Ильич, пронёсся ураган, и многие даже вполне здоровые люди в тот день себя плохо чувствовали. А у Гитовича было больное сердце, и произошёл у него смертный сердечный приступ...
Похоронили Александра Ильича Гитовича на Комаровском кладбище. Могила его — почти рядом с могилой Анны Ахматовой.
На том же Комаровском кладбище, недалеко от могил Ахматовой и Гитовича, — могила Анатолия Клещенко. Родился он в 1921 году, умер — в 1974-м. Из пятидесяти трёх лет своей жизни шестнадцать лет провёл он — по доносу — в тюрьме, в ссылке на Северном Урале и в Красноярском крае. Но за свою жизнь, хоть и была она укорочена злобной судьбой, он успел проявить себя и как душевно смелый поэт, и как талантливый прозаик. В домашней моей библиотечке хранятся книги Анатолия с его добрыми дарственными надписями. Есть у меня и книга его стихов «Ожидание», изданная через пять лет после его смерти. Я написал предисловие к ней. Заканчивается то предисловие так: «Анатолий Клещенко — поэт самобытный. Он не стал поэтом — он родился им. Стихи его негромки, неброски, но это живые стихи, в них продолжает биться живое сердце поэта, хоть автора их уже нет на свете».
В тот майский день 1940 года вышел я в полдень из дома и по родной Шестой линии направился в сторону Среднего проспекта, который официально именовался тогда проспектом Мусоргского. Целесообразнее было бы мне шагать к Большому (тогдашнему проспекту Пролетарской победы), ведь рельсы с него ещё не были сняты. Но погода стояла отличная, — почему бы и не удлинить свой путь, и сесть на трамвай не на Большом, а на Среднем? К тому же на этом проспекте, кроме прочих торговых точек, приютились и три книжных магазина.
Надо полагать, что логика моя в тот день самовольно ушла в краткосрочный отпуск. Свернув на Средний, я замедлил шаг возле дом N 30 и зашёл в книжный магазин. Там я спросил продавца, есть ли в продаже «Светлый берег», книжка стихов Вадима Шефнера. Ответ букиниста был отрицательный, а по его интонации я угадал, что мою фамилию он слышит в первый раз, что Шефнер, этот всемирно известный пиит, которому при жизни воздвигнуты памятники на площадях городов всего мира, совсем неведом этому тёмному человеку. Выразив на лице удивление, я вышел на улицу и направился к трамвайной остановке.
А ведь заглянул я в тот магазинчик, отлично зная-понимая, что в продажу моя книжка ещё не поступила. Заглянув туда, не то взяв на себя роль своего будущего читателя, не то просто какая-то игривая дурость меня обуяла. Очень уж хотелось мне поскорей узреть свою книжицу на прилавке. Я уже знал, как она выглядит, — видел в издательстве сигнальный экземпляр. Издана она была неплохо: зеленоватый коленкоровый переплёт, хорошая бумага, и набраны стихи елизаветинским шрифтом, — по моей просьбе. В те времена ещё были живы некоторые давние издательские традиции, и авторы могли выбирать тот шрифт, какой им нравится.
На углу Среднего проспекта и Девятой линии я купил пачку «Беломора», подождал, когда подойдёт «четвёрка» — и поехал на Невский. Шестизначный номер вручённого мне кондуктором билета оканчивался тремя пятёрками. То была хорошая примета! Этот счастливый билетик я сразу вложил в записную книжку, а вернувшись домой, упаковал его в станиолевую оболочку от «эскимо» — и стал носить этот подарок судьбы в кармане пиджака на счастье. Я и на войну его с собой взял, носил его в карманах своих гимнастёрок, — сперва солдатской, потом офицерской. Потом вдруг потерял я тот билет-амулет — и вроде бы совсем забыл о нём. Но теперь иногда вспоминаю. Добрые врачи спасли меня от полной слепоты, но возраст преклонный берёт своё, со зрением дело плохо обстоит. Вся надежда только на то, что какое-нибудь надмедицинское чудо поможет...
Нынче не все помнят, не все знают, что в довоенные годы по Невскому ходили трамваи, а Невский по-казённому именовался проспектом 25-го октября. В 1944 году тогдашние хозяева города одумались, вернули ему, как и некоторым другим питерским улицам, историческое название. Слава Богу! Но трамваев мне жаль. Их изгнали с Невского вскоре после войны. А они Невскому какой-то уют придавали, — или это мне просто чудится, и виновата в том возрастная ностальгия? Ведь в тот день, о котором здесь речь идёт, я именно на трамвае за своим счастьем ехал.
