С момента, когда Андерсен вернулся из Германии в Копенгаген, до выхода в свет «Теневых картин» прошло только два с небольшим месяца. Конечно, немалую лепту в столь быстрые темпы работы вносили деловые соображения.
Критика сдержанно отнеслась к последовавшим после «Прогулки» и «Стихотворений» 1830 года произведениям (хотя «Теневые картины» все же хвалили), что автор воспринял как глубокую для себя обиду. К ней добавилось раздражение уколами, которым он подвергся в поэме только что открытого копенгагенцами таланта в лице молодого Хенрика Херца[116], анонимно выпустившего в 1830 году сатирическую поэму «Письма с того света», в которой от лица покойного датского писателя-классициста Йенса Баггесена (это он присутствовал в числе других гостей у Сибони, когда к тому явился Ханс Кристиан) дал остроумную и язвительную панораму тогдашней датской литературной жизни. В нескольких строчках Андерсен выведен в ней в виде «святого Андерсена» (намек на святого Андерса, крест в честь которого на холме близ Слагельсе в юности посещал Ханс Кристиан). Святой Андерсен в поэме седлает однодневного жеребенка Пегаса, чему с восторгом рукоплещет окололитературная чернь, в то время как самое место ему, безграмотному, в позорном углу.
Впрочем, огорчали писателя не одни только критические нападки. В это же время он стал осторожно обхаживать младшую дочь Йонаса Коллина Луизу, претендуя на нежную дружбу с ней в письмах, где подчеркивал свое одиночество. Отчасти имея в виду Луизу и еще нескольких близких друзей, Андерсен в 1832 году написал воспоминания о прожитой к тому времени жизни. Обычно такого рода книги пишут в преклонном возрасте, как сделал это старший современник поэта Адам Эленшлегер, выпустивший в 1830–1831 годах свои двухтомные мемуары под названием «Жизнь». Это также подтолкнуло Андерсена к созданию записок, хотя, как упомянуто в его предисловии к ним, он хотел бы, чтобы друзья, случись с ним что-нибудь в путешествии, не судили о нем слишком строго. Он не собирался, по крайней мере в ближайшее время, печатать рукопись — слишком интимные и личные детали раскрыты в ней, во всяком случае о Мейслингах. Осенью 1832 года автор оборвал воспоминания на полуслове. Он очень подробно описал в них свое первое настоящее чувство к Риборг Войт, но не упоминает ни ее имени, ни имен ее родственников (тем не менее, скорее всего случайно, ее имя в рукописи один раз «проскочило»), Не упоминает он имени Риборг и в своей личной переписке, а также в последующих автобиографиях, хотя для современников оно тайной не было.
К моменту, когда Андерсен стал ухаживать за Луизой Коллин, свое прежнее чувство к Риборг он сумел преодолеть, о чем писал ее брату Кристиану из Дрездена 9 июня 1831 года: «Каждый раз, когда я думаю о ней, я ощущаю несказанную боль, но не могу плакать, я не люблю ее больше, это определенно, но теперь страдаю от воспоминаний о ней, чувствую такую пустоту — о, не приведи тебя Господь страдать так, как страдаю я». Андерсен писал Луизе о своем одиночестве, но та не стала поощрять его чувств и подавать ему напрасных надежд и показала его письма своей острой на язычок старшей сестре Ингеборг, а та просто сообщила об этом Хансу Кристиану, чем дальнейшие его поползновения пресекла.
Впрочем, на Андерсена в семье Коллин не сердились, потому что, считая его своим, искренне любили, хотя и не воспринимали слишком серьезно. Андерсен стоически выносил колкости и иронические выпады Ингеборг и по-братски любил ее, а главу семейства, относившегося к нему отечески снисходительно, глубоко уважал и немного побаивался. Вот как описывает Эдвард Коллин отношение к Андерсену со стороны всех Коллинов:
«Наш дом был для него, как он сам часто выражался, роднее родного… После окончания гимназии он бывал у нас почти ежедневно; на него смотрели как на члена семьи; ни одно сколько-нибудь значительное событие в нашей жизни не обходилось без его участия. <…> Как сейчас вижу: он сидит за длинным столом во время какого-нибудь семейного торжества и исполняет обязанности смотрителя за свечами; тогда у нас в ходу были сальные свечи, и с них поминутно приходилось снимать нагар, что и было возложено на Андерсена, — его долговязая фигура позволяла ему делать это, не вставая с места, и он твердой рукой приводил свечи в порядок на невероятных расстояниях. <…> Но я не могу сказать, чтобы он особенно деятельно участвовал в юношеском веселье младших членов семьи; юным, вернее, юношески веселым он никогда не был. И все мы часто чувствовали, что он сам сознавал это и страдал от этого»[117].
Еще некоторую досаду вызывало у Ханса Кристиана отношение Коллинов к его творчеству, развитие которого происходило у них на глазах. Эдвард писал по этому поводу:
«Мы недостаточно восхищались его произведениями, и его недовольство нами росло по мере того, как его талант признавали другие. Разумеется, вполне естественно, что он огорчался, не встречая у нас, восхищавшихся Херцем и Хейбергом, того преувеличенного восхищения его музой, какое он встречал в других домах. К сожалению, он почти ежедневно находил повод к подобному огорчению»[118].
В то же время Андерсен восторгался мужественностью и деловыми качествами Эдварда Коллина, который, будучи младше его, считал своим долгом помогать ему и во многих отношениях, с полного одобрения своего отца, его опекал. Впрочем, здесь лучше всего предоставить слово самому писателю, отмечавшему в «Моей жизни как сказке без вымысла»:
«Выросший в свободной и счастливой семейной атмосфере, он обладает смелостью и решительностью, которых лишен я, всегда чувствовавший его ко мне глубокую симпатию и привязанность. Моя мягкая и отзывчивая душа всегда стремилась к нему, тому, кто был рассудительнее и практичнее. Именно в силу последнего я часто неправильно истолковывал его ко мне отношение, когда он, глубоко мне сочувствуя, пытался передать мне частичку своего характера — и это мне, былинке, сгибающейся под малейшим дуновением ветерка. В практической жизни он, хотя и был младше меня, всегда деятельно мне помогал, касалось ли это упражнений по латинскому языку или переговоров с издателями и типографами. В течение многих лет он оставался все тем же, и если бы не считалось неудобным нумеровать друзей, я бы назвал его моим первым другом. Он и в самом деле был и остается первым»[119].
И все же, всячески привечая Ханса Кристиана, Коллины не могли относиться к нему как к родному, потому что, люди добропорядочные и честные, они не считали нужным да и не хотели притворяться перед ним и перед самими собой. Андерсен был из иной, чуждой им социальной среды, и это так или иначе не могло не сказываться на его поведении и характере. Поэт, со своей стороны, хотел бы слиться с просвещенным буржуазно-чиновничьим окружением, но не мог и не хотел перечеркивать свое прошлое, потому что понимал: именно благодаря своему «низкому происхождению» он занимает особое место в обществе, именно оно наделяло его своеобразием и уникальностью. Однако одно дело понимать и совсем иное — хотеть. Поэт стремился к тому, чтобы быть равным с людьми, которых уважал и любил. Вот почему, направляясь в поездку по Северной Германии, в письме от 19 мая 1831 года из Гамбурга он сделал Эдварду Коллину неловкое предложение перейти с ним на «ты». Судя по отпущенной в послании шутке — один из пассажиров, спавших с Андерсеном на длинной корабельной лавке, потребовал от него «убрать голову», другой, спавший по другую сторону, — «убрать ноги», так что от поэта, если бы он повиновался, «остался только живот», — автор письма находился в превосходнейшем настроении. Уверяя Эдварда, что нападки на него со стороны Херца в «Письмах с того света» и строгость рецензентов лишь укрепляют его веру в свое поэтическое призвание, Андерсен далее пишет:
