— Не взыщите, я не могу дать.
— Ну, сделайте милость… Как не можете? Все можете… Войдите в положение, век за вас бога молить буду!
— Уверяю вас, это невозможно. Деньги назначены на безлошадных. Отступить от этого я не имею права, и мы только попусту тратим время, говоря об этом.
И снова Иван Миронович просит, настаивает, повторяя одно и то же. И снова я отказываю и повторяю одно и то же.
Наконец, уж с раздражением, он спрашивает:
— Значит, так-таки не дадите?..
— Так-таки не дам, не могу дать.
— Так помните же вы меня!.. — грозит старик и в гневе хлопает дверью.
Через несколько дней он застает меня в избе, где я говорю с его сыном, и снова начинает тот же разговор о лошади, которую хочет променять с приплатой. Снова просит, настаивает, и опять я отвечаю отказом.
— Ну, дайте хоть в долг.
— Не могу, — у меня нет для этого денег.
— Хоть десять целковых дайте.
— Не могу…
— Ну, хоть трешку, — патетически восклицает старик, и — бух мне в ноги…
Взволнованная, я повторяю:
— Что вы? что вы? как не стыдно!
Но он ползает на коленях, повторяя те же мольбы.
Его сын, в котором больше чувства достоинства, хватает отца за шиворот и, стараясь поднять на ноги, шипит:
— Если ты… у меня… еще раз… я тебя…
Тут, не прощаясь, я устремляюсь к двери и исчезаю…
…Ранним утром через сад пробирается к балкону крестьянин из дальнего села и просит денег на постройку избы после пожара.
— Деньги, порученные мне, даны на хлеб для неимущих, и я не могу вам дать из них на избу, — говорю я, выслушав обстоятельства дела.
— Ну так пудов десять ржи дайте!
— Вы дальние, и вашей нужды я не знаю. Надо, чтоб кто-нибудь удостоверил ее: учитель, священник или сельское общество. Кроме того, десяти пудов вам и тогда не выдадут. У нас выдают пуд-полтора на едока в месяц.
— Куда ж за удостоверением идти, а потом возвращаться! Нет, вы уж так поверьте… Ну, пудика хоть три отпустите. Совсем у нас хлеба нет.
— Не могу сделать этого. Принесите удостоверение, тогда получите, как другие получают.
— Ну, так деньжонок от вашей милости хоть сколько-нибудь не будет ли? Рублей бы десять…
— Никаких денег для раздачи у меня нет; я не могу ничего вам дать.
— Как же так? Шел, шел, и вдруг ничего! Вы хоть трешницу пожертвуйте!
— Нет у меня и трешницы.
Стоит. Молчанье.
Потом просительно:
— Ну, хоть двугривенный пожалуйте — пойти на дорогу хлеба купить.
Я иду за портмонэ и даю двадцать копеек из своих.
Потом плывет молодуха, хорошо одетая, с ребенком на руках.
— Вы откуда? — спрашиваю я.
— Я-то? Здешняя… Карпа Федотова избу, чай, знаете? Еще круподёрка у нашего двора: крупу дерем…
— Ладно. Что скажете?
— Да вот пшенца для ребят попросить пришла. Люди идут, и я пришла.
— Ну, что вы?! Идут бедные, неимущие… от нужды идут. А вам зачем просить? У вас свое есть, — вы достаточные.
— Достаточные! Что ж из того? Людям даете и мне дайте!
— Поймите: я выдаю только тем, у кого хлеба нет, кому есть нечего. Деньги на пшено собраны в Петербурге добрыми людьми на помощь голодающим. Но вы не голодающие, и вам не следует просить. Я не могу вам дать.
— Бедные, не бедные — все идут, все получают; должны и мне дать. У нас ребята тоже каши хотят.
— Хотят или не хотят — пшена я не дам, и вам стыдно у бедных кусок отнимать. Вам дать — им меньше останется. Пшена вы не получите.
— Как так не получу? Как не дадите? Всем даете — и мне дайте!
— Но ведь это для бедных, говорю вам. Ведь это все равно, что милостыня нищему, — говорю я, разгорячившись. — Неужели же вы, зажиточные, хотите руку протянуть Христа ради?
Густая краска покрывает лицо женщины и, круто поворачиваясь спиной, обиженная, она уходит.
А я остаюсь с неприятным, тяжелым чувством в душе.
…Вот парень, лет 25, кудрявый, разбитной. Должно быть, видал виды: за словом в карман не полезет. Спорить с ним трудно, убедить невозможно. Он настойчив, упрям и во что бы то ни стало хочет добиться своего. В обращении его чувствуется нахал. Он просит на лошадь.
Свое хозяйство он запустил давно: не пашет и не сеет. Не имеет ни сбруи, ни телеги, ни хотя бы малой толики денег на приобретение лошади. Промышляет он тем, что шьет на деревню, и для этого имеет швейную машинку.
Тщательно расспросив обо всем, я вижу, что дать денег на лошадь — это бросить их на ветер. Заниматься земледелием он не будет; для этого, кроме собственной охоты, была бы нужна довольно крупная сумма не только на лошадь, но и на необходимые орудия; купив лошадь без всякой приплаты с своей стороны, он просто-напросто недели через две продал бы ее — и делу конец. Невозможно было удовлетворить его просьбу.
Но как я ни доказываю, что при условиях, в которых он находится я не могу ему дать денег на лошадь, как ни убеждаю, что покупка лошади сама по себе еще не поставит на ноги его заброшенного хозяйства, он не соглашается ни с какими доводами и твердит одно: «дайте!»
А когда я стараюсь растолковать, при каких условиях я вообще могу выдавать пособие безлошадным, он с негодованием возражает:
— Где же тут справедливость? У кого ничего нет, тому вы не даете, а тем, у кого все ж таки есть кое-что, тем благодетельствуете. Чем бы помочь самому, что ни на есть, бедному, которому податься некуда, вы богатею помогаете!..
В этом была правда: безлошадный, у которого была телега, сбруя, было еще не разоренное хозяйство, безлошадный, у которого было маленькое сбережение на приобретение лошади, имел, по принятому мной решению, все права на пособие из моих рук, а тот, кто был уже на дне, должен был получить только отказ.
Мои политико-экономические соображения нисколько не удовлетворяли бойкого просителя, и внутренне, по человечеству, с точки зрения простой филантропии, я была согласна с ним. Действительно, какое ему дело до политической экономии, до общественной точки зрения? Он тонет или уже потонул… и судит не с точки зрения политико-эконома, а с точки зрения человека, который уже на дне, и все-таки хочет жить, имеет право на жизнь.
В конце концов, совершенно измучив меня своей настойчивостью, парень уходит возмущенный, негодуя на людскую несправедливость вообще и на мою в частности.
И, как я ни утомлена и ни хотела бы посидеть одна в полном покое, из передней уже подвигается древняя старуха с посошком. Она вспоминает мою мать, вздыхает, поминая ее добром и вытирая концом головного платка старческие слезящиеся глаза… и, после многих блужданий вокруг да около, слезно просит денег на избенку. Она — лишняя в семье, которая ее приютила; пока у нее было что отдавать, за ней ухаживали, ее холили; потом — терпели, а теперь она слышит только попреки и ругань… «Хотела бы умереть, да бог не прибирает»… «Келью выстроить» — вот ее мечта, пока бог не смилуется. Спокойно дожить век после трудовой тусклой жизни — вот чего она желала бы…
