Действительно, решения принимались весьма оперативно.
Немецкие диверсанты штурмуют Лубянку
22 июля произошел неприятный случай в Москве. Рано утром, уже начало светать, я спустился в приемную наркомата, которая выходила на площадь Дзержинского. Перед этим мне позвонили из штаба ПВО о том, что в воздухе в районе Москвы болтается немецкий самолет, предположительно Юнкерс-88 (Ю-88).
Когда я пришел в приемную, там уже были паникеры Абакумов, Кобулов, Мамулов и др. Вместе со мной вошел Чернышев В. В. — военный человек, заместитель НКВД.
Вдруг раздались выстрелы из пушек. Мы подскочили к окну. Через несколько секунд в воздухе появились разрывы шрапнели. Все закричали: «Парашютисты!» Оказалось, что психоз и до нас дошел.
Я говорю, что это разрывы шрапнели. Со мной с пеной у рта стали спорить, что это парашютисты. Я разозлился и, обращаясь к Чернышеву, говорю: «Ты, Василий Васильевич, военный человек, узнаешь, что это разрыв шрапнели». Он поколебался и сказал: «Да, это скорей всего шрапнель».
Так продолжалось минут 40, а дальше начали поступать «донесения» из разных районов Москвы о выброске немецких парашютистов — из Химок, из Сокольников, из Мытищ и т. д. Часа два шли «сообщения».
Дошло это и до Ставки Верховного Командования, которая запросила ПВО Москвы, генерала Громадина* и Журавлева*. Там растерялись, заявив, что, мол, ошиблись.
Сталин разозлился и назначил комиссию, Маленкова, Берии и меня прихватили. Приехали на ул. Кирова, где был штаб ПВО. Пока начальники докладывали комиссии об этом недоразумении, я спросил у нескольких офицеров, как могла случиться такая ошибка.
Ну, они рассказали, что, когда сообщили о Ю-88, штаб ПВО скомандовал авиаполку послать три истребителя против Ю-88. Когда истребители поднялись, зенитчики, не имея опыта в распознавании самолетов, открыли по нашим самолетам зенитный огонь шрапнелью. Ну, и началась пальба, а затем и паника с «парашютистами».
Примерно то же и узнала комиссия из доклада начальников. Но многие из генералов наркомата обороны всю эту ложную тревогу приняли на веру, да к тому же, как мне потом сказали из наркомата обороны, решили не снижать бдительность войск и не говорить, что это была ложная тревога и пальба.
В начале августа ко мне зашел сотрудник следственного управления для согласования по одному вопросу. Расспрашивая, как идут дела в следственном управлении (которое было подчинено Кобулову), он мне сказал, что там ведут дело по группе военных, которых обвиняют в шпионаже, и Влодзимирский* (начальник следственного управления) бьет подследственных. Другие следователи тоже зачастую руку прикладывают.
Я после этого разговора сразу пошел к наркому Меркулову и рассказал об этом. Он выслушал, как всегда промолчал, а потом посмотрел на меня и говорит: «А тебе не приходилось бить врагов на Украине?»
Я ему ответил: «Если бы нарком стал бить, то это делали бы сотрудники». Он на это мне заметил: «До тебя там крепко били». Я ответил, что это битье кончилось тем, что бывший нарком Успенский сбежал, его поймали и расстреляли. Меркулов замолчал[79].
И знал, что Меркулов до 1938 года работал в Грузии на партийной работе в ЦК, поэтому я решил еще добавить и сказал: «Я не думаю, что бывший начальник Генштаба Красной Армии Мерецков мог быть японским или немецким шпионом, чего от него добивается Влодзимирский».
Меркулов строго на меня посмотрел и говорит: «Откуда тебе это известно?» Я понял, что этот вопрос был задан мне ввиду того, что, когда организовали НКГБ СССР, Меркулов в беседе с руководящими работниками сказал, что каждый должен в совершенстве знать дела на своем участке и не проявлять любопытства в делах других управлений.
Я, в свою очередь, тоже после такого вопроса вскипел и говорю, что «Я решением Политбюро ЦК ВКП(б) назначен первым заместителем наркома Госбезопасности и полагаю, что мне могут сотрудники докладывать о положении дел в других управлениях, а я в свою очередь обязан высказывать свое мнение наркому».
Меркулов улыбнулся и говорит: «Все это правильно ты говоришь. Я согласен, ч то надо разобраться с этим запутанным делом. Давай завтра пойдем в следственное управление и вместе допросим Мерецкова».
Я про себя подумал, что если это он искренне сказал, то для первого раза такая пикировка по принципиальному вопросу неплохая. И затем я ему добавил:
«Мерецков в армии известен как хороший военный начальник. Старый коммунист с 1917 года, был начальником штаба ОКДВД в 1936 году. Был в Испании в 1937 году. Командовал Армией на финском фронте в 1940 году и получил звание Героя Советского Союза. Был заместителем наркома обороны СССР и начальником Генштаба до февраля 1941 года. И ни с какой стороны он не получается ни японским, ни немецким шпионом».
Он чуть улыбнулся, но ничего не сказал.
На следующий день утром он мне позвонил: «Зайди». Когда я зашел, у него сидел Кобулов, и мы втроем пошли в следственное управление.
Когда пришли в кабинет к Влодзимирскому, то там был генерал Мерецков, похудевший, с измученным видом, и следователь, который вел его дело, и Влодзимирский. Когда мы сели, Меркулов, обратившись к Мерецкову, сказал: «Ну, расскажите о своей вине».
Мерецков, почувствовав, что допрос будет вести не Влодзимирский, как-то воспрянул и начал говорить, что все то, что он сказал на предыдущих допросах, было не так, и что-то еще хотел оказать, как Влодзимирский зло посмотрел на него и говорит: «Мерецков, говорите правду, то, что мне вчера говорили».
Мерецков смутился и залепетал: «Да-да, я все скажу». На следующий вопрос Меркулова: «А все, что говорили ранее, это правда или нет?» Мерецков опять начал было что-то говорить, но Кобулов уже перебил его, требуя признания своей вины в участии антисоветской группы вместе с Блюхером и другими.
Я больше уже не мог выдержать такого «допроса» и, взяв со стола бумажку, написал: «Я прошу прекратить эту комедию» и незаметно сунул Меркулову, который так же незаметно прочел, скомкал и говорит: «Ну, ладно, мы вас, Мерецков, вызовем к себе». На этом «допрос» окончился, и мы вышли.
Кобулов в коридоре, выпучив глаза, спросил у Меркулова: «Сева, в чем дело?» (они по-старому друг друга называли по имени). Меркулов, указав на меня, сказал: «Вот т. Серов не согласен с показаниями Мерецкова». Кобулов глянул зло на меня, а я спокойно ему ответил: «Конечно».
Когда мы пришли в кабинет Меркулова, он позвонил Влодзимирскому и приказал привести Мерецкова к нему. Кобулов сидел злой, на меня не смотрел и грыз папиросу.
