Ближе к проволочной ограде, в отдалении от всех построек, стоял вросший в землю крематорий. Внешне он напоминал пекарню, построенную в сугубо немецком стиле. Это было широкое приземистое строение из бурого кирпича с островерхой кровлей под красной черепицей. Над нею, как меч, вонзающийся в небо, торчала двадцатиметровая квадратная труба. Из нее и валил густой черный дым. Пушистая жирная сажа, опускаясь на землю, покрывала все предметы, траву и цветы.
Узники, словно гуси, повытягивалм шеи и не сводили с крематория глаз.
— Что ж теперь будет? — в отчаянии спросил один.
— А будет то, что прямо через эту трубу вознесемся на небеси, — ответили ему.
Наконец шлагбаум подняли, распахнули ворота, и нас повели в лагерь. Каждый думал о своем, и все вместе — о неминуемой смерти.
Возле караульного помещения колонну снова остановили. Ждали начальство, которому надлежало решить, куда нас направить — в карантин или… налево.
По обе стороны булыжной мостовой, делившей лагерь на две равные части, я увидел аккуратно подстриженные газоны, даже цветы. Затем мое внимание привлекли деревянные щиты. На них белой краской выведены были различные лозунги. Весь смысл их сводился к одному: неслыханному лицемерию и лжи. На одном щите я прочел сделанные столбиком надписи:
«На волю только один путь!
На пути к достижению воли стоят такие вехи:
чистота,
аккуратность,
опрятность,
пунктуальность,
послушание,
старательность,
честность,
правдивость,
трудолюбие,
преданность,
готовность к самопожертвованию,
любовь к отчизне!»
Щит с этим «кодексом порядочности» стоял недалеко от крематория, который куда убедительнее показывал «единственный путь к свободе».
Нам была видна площадь, находившаяся на левой половине лагеря. Туда привели сотню узников, и какой-то эсэсовец подобно «папаше» Боденшатцу устроил «спортивные состязания», громко комментируя их ход. Цель была проста: выяснить не кто быстрее бегает и прыгает, а кто скорее устает. Уставшие рассматривались как неисправимые лентяи, упрямцы и саботажники, не признающие авторитета власти. После прыжков и «кросса на четвереньках» проводилась «спортивная ходьба» — ходьба на коленях. Тех, кто терял равновесие и падал, ассистенты эсэсовца нещадно избивали. После второго тура выбывших погнали в крематорий.
Мимо нас проезжает транспортный воз, запряженный десятью узниками. На нем, как дрова, лежат раздетые догола мертвецы. Правда, кое-кто из них еще шевелится, но никто не обращает на это внимания. Воз тарахтит по булыжной мостовой. Руки покойников раскачиваются, будто подзывают к себе и предостерегают… Воз катится к крематорию.
Мимо нас по дороге прошла колонна узников, несколько тысяч невольников! Они брели, как на протезах, не реагируя на удары сопровождавших их эсэсовцев. Внешним видом они мало чем отличались от тех мертвецов. За четырнадцать месяцев лютой неволи мне довелось увидеть немало таких колонн, но более печального шествия, чем это, никогда!
Наконец появился какой-то фюрер. Смачно зевая, принял рапорт начальника конвоя, порылся в папке, которая была у него в руках, нашел нужную бумажку, после чего окинул нас равнодушным взглядом и скомандовал:
— Сто гефтлингов — на нумерацию. После нумерации — в блок второй «А». Для остальных нет места. Отправьте их в Биркенау в распоряжение Молла. Выполняйте.
— Яволь! — козырнул начальник конвоя и поспешил отсчитать сто узников. Я попал в их число. Остальных повели назад, за ворота. Впоследствии я узнал, что означают слова «отправьте их в Биркенау…». Эсэсовец Молл был комендантом крематория и начальником зондеркоманд с постоянной резиденцией в Биркенау. Считался он богом смерти, самым жестоким заплечных дел мастером этого адского комбината.
Перед нумерацией — процедура дезинфекции, после чего нас, голых, гонят в барак. Здесь под наблюдением эсэсовских офицеров трудятся двадцать узников — специалистов по клеймению. Это была своеобразная мастерская. Посреди барака десять столов, у каждого — по два «художника». Возле главного, «диспетчерского», эсэсовец громко объявлял фамилию узника, сверял его личность с фото и взмахом руки показывал, куда подойти дальше.
Выкрикнули мою фамилию, и я с замиранием сердца подошел к указанному столу. Это был первый и последний случай, когда фашисты назвали нас поименно. За три года пребывания в тюрьмах и лагерях меня вызывали только по номеру. После клеймения я превращался в безликое существо, в раба, лишенного родины, свободы, имени — всего того, без чего немыслимо человеческое существование.
Клеймение помогало вести точный учет живых и мертвых. Две переклички в день в самом лагере и несколько перекличек во время работы в арбайтскомандах гарантировали администрацию лагеря от любых неожиданностей. Следует заметить, что среди всех немецких концлагерей узников клеймили только в Освенциме.
Один из «художников» положил мою левую руку на стол, больно сдавил предплечье, натягивая кожу. Второй, орудуя иглами, смоченными в китайской туши, выкалывал выпавший мне порядковый номер 131161. Так я стал освенцимским гефтлингом номер хундертайнунддрайсигхундертайнундзехциг.
Как только закончилась процедура клеймения, эсэсовец, сидевший за столом, проставил вытатуированный на моей руке номер в мою сопроводительную карточку и в только что заведенную освенцимскую. Потом он встал и без единого слова начал избивать меня. Я упал, ударился головой о пол и потерял сознание. Очнулся, когда двое узников волокли меня, голого, в строй таких же голых людей. Дикая боль сковывала все тело, сверлила затылок, кружилась голова, и к горлу подкатывала тошнота. Очевидно, я получил сотрясение мозга. Так меня, штрафника, встретил Освенцим.
На складе нам выдали ветхую полосатую форму, пропахшую плесенью и тленом, деревянные гольцшуги и шапку-мютце, представлявшую собой безобразно сшитый колпак из полосатой мешковины. Кладовщик, выдававший форму, предупредил: в лагере голову можно потерять, но шапку — ни в коем случае; за потерю шапки убивают на месте.
Мы уже были построены, когда из канцелярии прибежал запыхавшийся эсэсовец. Он зачитал мой номер. Я вышел из строя. Фашист сбил меня с ног и наградил несколькими ударами сапога. Оказывается, мне нужно было получить не обыкновенную форму, а форму штрафника, с нашитыми спереди и сзади красными кругами-мишенями. Ошибку тут же исправили.
Нам выдали белые ленточки с обозначенными на них черной тушью номерами и приказали тут же пришить их на куртку и штаны. Своими покалеченными пальцами я не мог выполнить эту простую операцию. Мне помогли товарищи, и я успел вовремя стать в строй. Нас погнали в карантинный блок под номером 2-А. Отныне мы стали узниками Освенцима, где люди исчезали без следа.
