Смеюсь, и звонко целую его во впалую щеку. Коля закрывает глаза, откинувшись на подушки и через несколько минут уже храпит. Мухи лезут под марлю, которой он накрыт, залезают в нос и в рот. Из легких идет гнойный запах. Мух ничем не отгонишь. Только ловить и бить, а они летят и летят. Находят щелки в палатке и проникают отовсюду. А тяжелых раненых много, надо везде успеть.
Теперь каждый день заметно улучшение. Дня через два принесли книгу «Всадник без головы» Майн Рида. Когда я начинаю читать вслух, Коля засыпает, и слышатся хрип и храп. Ночью у Коли дежурит сестра или санитар. Чуть дыхание становится тяжелым, Коле хуже, вызывают меня или врача. Вот сегодня Шура вызвала чуть свет. Коле было плохо, он дышал отрывисто, как бы задыхаясь, в груди тяжело клокотало. Сделав укол, села на табурет и задремала.
— Сестра! Что там шевелится? Черви?!
Успокаиваю, как могу.
— Давай Коля их собирать!
— Ой! Они меня съедят! Я умру?
Глаза испуганные.
— Жить хочешь? Очень хорошо! Значит, не умрешь!
Если у раненого черви, это не страшно! А вот если черви были, а потом пропали, а рана отекшая и велика, это страшно. Я пока с радостью гляжу на этих отвратительных белых червей, спутников умирающей ткани, которую они обтачивают и раздражают новорастущую ткань. Днем, перед перевязкой, рассказала доктору Ворониной Этерии Георгиевне о червях. Наложили повязку с мазью Вишневского и перевязали. А утром бежит санитар:
— Скорее, товарищ лейтенант, Коле плохо!
Коля возбужден, температурит.
— Сестра! Червей нет!
— Успокойся, Коля! Спи!
Пей лекарство и слушай. Повязку наложили по назначению доктора с другим лекарством, чтобы тебя не беспокоили черви. Завтра, если хочешь, положу с риванолью, и опять они появятся. Успокоился и снова уснул. Рубашка, подушки, простыни опять пропитаны гноем.
Обошла все палаты. Раненые почти все спят, некоторые стонут или бормочут во сне. В небе тихо. Дежурная сестра — молоденькая, невысокая, темноволосая с карими глазами — Шура Евдокимова, вскинув длинные пушистые ресницы, вытянулась в рапорте. Какая она хорошенькая!
— Все спокойно! Раненые спят. Тяжелых 6 человек.
— Белье сменить у Коли надо, все залило.
— Есть переменить.
А вечером мы с Ирой Скопецкой меняли. Ира — кудрявая стройная блондинка, что-то в ней такое привлекательное. Вся она чистая, наглаженная. Пришла к нам из партизан.
Прошло еще три дня, Коля поправлялся медленно, но верно.
Лучше пульс, ниже температура по утрам. Капитан Лерман разрешила вывести Колю. С обеих сторон его взяли санитары, попробовали вывести в сад, но скованное тело в сидячем положении еле вытащили. Такого, полусидящего, устроили под яблоней. Он тут же начал дремать. Палатку проветрили, белье переменили, а доктор назначила физкультуру. Когда Колю снова положили в кровать, он быстро заснул, а проснулся бодрее и разговорчивее. Рассказал мне, как был ранен.
Постепенно Коля выздоравливал, меньше требовалось внимания. Кушал сам, сам начал выходить в сад. Теперь больше надо было заботиться о других, более тяжелых раненых. В соседней палатке лежали ампутированные, осложненные газовой гангреной Атамкулов, Смирнов, Беседин, Артамонов, Данилов, Мукамов (он дружил с раненым Ахмедовым, они из одной роты). Не раз при обколе раны сывороткой, палатка вдруг подпрыгивала от недалеко разорвавшейся бомбы. Ни врач Винокурова, ни лейтенант Фира Чигиринская, а с ними санитары, не бросали своего поста во время воздушных тревог.
Меня поселили у почтальона Ксении Трофимовны Рыбкиной. Женщина она уважительная. У нее живут монашка Оля, в другой комнате дьякон, а я в проходной на лавке.
Утро 31 июля 1943 года яркое, радостное. Вызвала капитан Лерман и приказала отвести в город Льгов на рентген политрука нашего госпиталя Австриевскую и раненого Шестакова. Ранение у него в лопатку. Рана заросла, доктора дали заключение, что нагноения нет, об этом говорят температура и пульс. А Шестаков капризничает, раздражителен, жалуется, требует к себе особого внимания.
— Я ранен пулей, она тут, в груди, мешает мне жить.
Я отвечаю, что не могу ставить под сомнение заключение врачей. Приказано, выполняю. Была бы температура, я никого слушать бы не стала, положила бы в кровать и дала таблеток кучу.
— Что же ты думаешь, я симулянт?
— Шестаков! Радуйтесь! Врач назначила на рентген, пойдемте во Льгов!
— Пешком?
— Да! Машин нет, утро хорошее.
Идем, молчим. Дорога по полям бежит, по мостику через речушку перепрыгивает, около леса ведет. Трава зеленая поблескивает, цветов много — на ветру качаются. Шагаем бодро, прошли километров пять. У Шестакова настроение улучшилось, шутит. Пришли. Первая, Австриевская — здорова. Поставили Шестакова. Ничего нет, говорит рентгенолог, ни осколка, ни пули. Включил свет, осмотрел место ранения, выходного отверстия нет. «Вас не штыком случайно пощекотали?» «Пуля! Пуля!» Поставил опять, включил аппарат — нет! «Ничего нет, мил человек!» «Как?!» — возмутился Шестаков и без разрешения рванулся с установки. «Стойте! Стойте! Что это? — доктор вцепился в раненого. — Повернитесь боком, нагнитесь вперед. Вот она, любезная, вот!» «Где, доктор?» «В сердце!» Я подошла, смотрю и глазам не верю. В боковом согнутом положении пуля ясно видна — торчит в сердечной сумке. В других положениях пули не видно, она движется в работающем сердце взад и вперед, и взгляд не успевает ее поймать. Шестаков совсем скис. Рентгенолог написал заключение. Придется машину вызывать — идти ему нельзя. Вызываю машину. Нету. Все на эвакуации. Прислали санитаров с носилками. Укладываю Шестакова на носилки.
— Прости меня, кто же знал?
— Все меня симулянтом считали, а я, видишь, чем начинен?
— Ну, прости нас всех!
Вот мы и помирились. В госпитале сразу решили его эвакуировать. «Шестаков, напишите нам, пожалуйста, письмо, как и что дальше будет. Это надо для практики, мало ли кого еще так ранит». Пообещал написать, но писем от него не было. Мне казалось, что в Москве сделают операцию, удалят пулю, и он нам напишет…
Газеты несу в большую палатку, что у самой церкви. Ряды нар, сбитых из досок, тянутся справа и слева. На матрацах лежат тяжелораненые, в конце палаты сбитый из свежих досок стол. Пахнет смолой, эфиром и гноем. Кто-то стонет. У каждого проверяю пульс, подбинтовываю. Со мной Воробьева. Сестрицы, что работают со мной в отделении, также с любовью относятся к работе, к нашим раненым, я спокойна.
Вечереет. Закрываю окна палатки. Достала из-под стола гильзу от снаряда (санитар из легкораненых уже залил горючее), поправила фитиль из портянки и зажгла. Появились копоть и запах бензина.
