Ограничиваться редкими выступлениями на собраниях и сходках было нельзя. Да и кончились бы эти выступления провалом, так как в неизвестном прежде ораторе уже узнавали журналиста Миронова. Поэтому он выискивал все новые способы проникновения в трудовую среду. В городе было несколько воскресных школ, где обучались главным образом молодые рабочие. Сергей Миронович преподавал в них то механику и черчение, то политическую экономию. Слушатели были в большинстве своем настроены революционно, и уроки подчас переходили в беседы, отнюдь не предусмотренные программой. Самых сознательных рабочих он объединял в нелегальные кружки. В них вырастали активисты, которые потом уже сами вели революционную работу у себя на предприятиях и железной дороге.
Освоившись во Владикавказе, Сергей Миронович хотел поскорее стать своим человеком в горах, где, согнанные с исконных мест, втиснутые в ущелья, влачили жалкое существование и осетины, и ингуши, и чеченцы, и кабардинцы, и балкарцы.
Но у горцев никак не завоевать ни уважения, ни доверия, если неловко чувствовать себя на орлиных кручах. Пора привыкать к ним. Трудности не страшили, заправские альпинисты инженер Духовской и издательский конторщик Лучков кое-чему научили Миронова, и корреспондент «Терека» поднялся через хребет Арч-Корт к леднику Абано.
Миронову захотелось подняться выше, на вершину Казбека. Это почиталось едва ли не верхом отваги. Духовской, только-только вернувшийся с вершины, готов был одолеть ее вновь. Третьим вызвался Серебренников. А доктор Митник попросил украсить мужскую компанию его приятельницей, отличной спортсменкой Евгенией Эрастовной Пененжкевич, слушательницей медицинских курсов, приехавшей на каникулы из Петербурга. Духовской и Серебренников ответили — пожалуйста. Сергей Миронович тоже не возражал и молчаливо улыбался: чего не понавыдумает случайность. Эта хорошая девушка была дочерью того самого исправника Пененжкевича, который в 1899 году получил от начальства предписание о розыске Маркса и Энгельса, будто бы скрывающихся в пределах Уржумского уезда.
Вчетвером выехали из Владикавказа. У селения Гвилети, в теснине Дарьяла смельчаков принял под свою опеку знаменитый проводник Яни Цаголович Безуртанов.
Сергей Миронович писал потом в газете «Терек»:
«На землю спускалась ночь…
Кругом беспредельные белые облака, и только кое-где прорезываются через них вершины гор, напоминающие собой причудливые замки; иные гордо смотрят вверх, воскрешая средневековые времена, другие, под влиянием времени, обратились в руины…
Молча, один за другим пошли мы по скалистому хребту, кое-где покрытому снегом. Шли быстро, стараясь согреться, так как было довольно холодно…
«Дорога», нужно отдать ей справедливость, прескверная: местами чуть не ползком приходится пробираться по острым скалам, по ту и другую сторону которых почти отвесные обрывы, не внушающие особенной смелости. Любитель сильных ощущений может найти здесь полное удовольствие».
Казбек был совсем близко:
«Сквозь безбрежное море облаков, скрывающих почти все вершины, лежащие на север, слабо пробивались лучи солнца. Облачное море непрерывно колыхалось, образуя гигантские волны. Местами показывались вершины гор, напоминая тонущие корабли во время страшной океанской бури. Покажется на мгновение вершина, взглянет на утреннее небо, а набежавшая облачная волна снова захлестнет ее».
Смельчаки поднимались все выше:
«Медленной вереницей идем мы по фирновому полю; ноги глубоко вязнут в мягком снегу.
Кругом мертвая, безжизненная тишина.
С востока, из глубины облаков торжественно поднимается яркое утреннее солнце, обливая золотистыми теплыми лучами снежные поля и вершину Казбека.
Яни осторожно прокладывает дорогу, пробивая снег палкой, чтобы не попасть в ледяную трещину.
Едва заметный подъем сменяется более крутым. Мы приближаемся к основанию конуса.
Остается полторы версты самого трудного пути…
На половине конуса начался ветерок, который, постепенно усиливаясь, достиг того, что мы едва не отказались от выполнения своей задачи. Положение усугублялось еще тем, что приходилось рубить ступени, так как верхняя часть конуса оказалась совершенно свободной от снега, представляя собою гладкую ледяную поверхность.
Ветер рвал с такой силой, что казалось, вот-вот сбросит нас…
Но вот приближаемся к самой вершине; остаются минуты, и мы там.
Терпению настает конец, и я решаюсь идти без помощи ступеней, на одних кошках, которые, кстати сказать, несмотря на свое заграничное происхождение, никуда не годятся.
В 1 час 20 минут мы стояли на вершине».
Это было 9 августа 1910 года.
Миновал год.
31 июля 1911 года Сергей Миронович поднялся еще выше, на вершину Эльбруса — с конторщиком Лучковым и проводником Сеидом Хаджиевым. Спортивное событие было настолько значительным, что в путеводителях по Кавказу с тех пор неизменно упоминалось имя Миронова. Упоминалось это имя и в ежегоднике, в бюллетенях Русского горного общества.
Вышло так, можно сказать, что с ослепительно светлых высот Эльбруса низринулся Сергей Миронович в темницу.
31 августа, утром, в редакцию «Терека» понабились жандармы.
— Кто из вас Костриков Сергей Миронович?
— Я.
Обшарили все ящики всех письменных столов. Сергея Мироновича увели.
В тот день исчез заведующий редакцией Александр Александрович Лукашевич, журналист, давно разыскиваемый петербургской жандармерией. Опасаясь, как бы не добрались и до него, он перекочевал в Екатеринодар, где Казаров основал вторую свою газету.
Затем исчез и конторщик Павел Григорьевич Лучков, потому что был вовсе не Павлом Григорьевичем Лучковым, а заочно осужденным военным моряком Иваном Спиридоновичем Моторным. В 1905 году он, машинист эскадренного броненосца «Георгий Победоносец», настойчиво звал товарищей по экипажу присоединиться к восставшему броненосцу «Потемкин».
Лучков-Моторный уже несколько лет втайне любил Марию Львовну, а она отвечала лишь дружбой. В некотором смысле он оказался пророком. Вскоре после того, как Миронов поступил в редакцию, Лучков огорошил однажды Марию Львовну:
— Даю голову на отсечение, что вы выйдете за Сергея Мироновича.
— Никогда, — возразила Мария Львовна, еще вполне равнодушная к корреспонденту Миронову, как равнодушен был и он к ней.
— Попомните мое слово.
Лучков-Моторный дал знать о себе лишь в дни похорон Кирова:
«Простите, дорогая Мария Львовна, что я спустя двадцать лет после нашей тяжелой и радостной в воспоминаниях встречи с вами и Миронычем, встречи, унесшей с собой частицу и моего бытия, — по такому ужасному случаю пишу Вам.
