В 1997 году по случаю 90-летия со дня рождения поэта в одном из зданий Кировоградского коллегиума (бывшая мужская частная гимназия Мелетия Крыжановского) открыли музей А. Тарковского. К сожалению, в музее практически нет личных вещей поэта, хотя старательно воссоздана обстановка столетней давности. В одной из комнат устроена импровизированная сцена – в дворянских семьях любили проводить домашние театральные вечера.
Среди холмов
Юрьевец. 1936-2006
А у Андрея было два города детства – Москва и Юрьевец.
…Разлившаяся Волга поднимается к высокому горизонту серебристой стеной, вдалеке яркой сочной зеленью сияют Асафовы острова. Мы стоим на вершине высоченного холма, вдоль подножья которого протянулся Юрьевец, один из древнейших городов России. Здесь, на высоте, кажется, будто паришь на ковре-самолете над старинными улочками и домиками, амфитеатром окружившими стройную Георгиевскую колокольню. Закатное солнце рельефно высвечивает город, реку и заречье низкими прострельными лучами. Необъятная ширь, благодать, тишина.
Хотя какая, скажите на милость, тишина, если в любой момент из-за острова на стрежень могут вылететь расписные челны Стеньки Разина, разбойные струги Асафа или удалого Ермака Тимофеева, который прежде, чем отправиться покорять Сибирь, успел поушкуйничать в здешних местах!..
Мы отправились в Юрьевец, чтобы побывать в музее Андрея Тарковского и воочию увидеть места, связанные с его детством в июле 2005-го.
Долгий путь от Кинешмы по однообразной равнине с заброшенными полями, разрушенными фермами, уродливыми бетонными остатками элеваторов и коровников не предвещал ничего особенного – обычный постколхозный пейзаж. Только когда подъехали к мосту через Немду, непроизвольно потянулись за фотокамерами. Подумалось: вот она, Русь заветная, заповедная и дремучая! Сверкающая на солнце речка, васильковое поле за ней, стройная церковка, черные вековые избы и ряды покосившихся бань на фоне ясного неба. Прямо-таки ожившая картина передвижника!..
Еще с десяток километров – и путешественников встречает Юрьевец памятным знаком (герб города), вековыми соснами и крутым спуском к Волге, вдоль которой расположилась старая часть города.
Вот Юрьевец, Юрьевец, город какой —
Посмотришь в бинокль на него с высоты —
У самой воды, под самой горой
В две улицы тянется на три версты…
Эти стихи Арсений Тарковский написал 70 с лишним лет назад. Однако с тех пор мало что изменилось. Две улицы вдоль набережной плотно заставлены домами, построенными в XVIII–XIX веках. Здания эти хотя порядком обветшали, но по-своему красивы и удивительно «к лицу» прибрежному пейзажу. Главное же украшение города – пятиярусная Георгиевская колокольня (1840 год), самая высокая на Волге – почти 70 метров с крестом. Ее видно отовсюду – и с холмов, окружающих город, и с реки, и из каждого переулочка: засмотришься ли на древние почтовые ящики, приколоченные к березе, или кошка, ба лериной вышагивающая по забору, привлечет внимание, поднимешь глаза чуть выше, ан вот она, красавица, вызвавшая к жизни строки:
Плыл вниз от Юрьевца по Волге звон пасхальный,
И в легком облаке был виден город дальний,
Дома и пристани в дыму береговом,
И церковь белая на берегу крутом…
«Вот Юрьевец, Юрьевец, город какой». Фото 2005 года
Рядом с колокольней пристроились два Входоиерусалимских собора – летний и зимний. Плотность храмовой застройки удивительна: тут же стоит Рождественская церковь, возведенная в 1815 году пленными французами (!). Самая старая из сохранившихся церквей – Богоявленская (1620) приютилась на крутом склоне холма неподалеку от центральной площади. Ее еще называют Симоновской, поскольку хранятся в ней мощи жившего в XVI веке блаженного Симона Юрьевецкого.
Впрочем, сто лет назад церквей было еще больше. В городе, где проживало две с половиной тысячи человек, имелись приходское училище, больница (на 10 человек), деревянная тюрьма и 17(!) церквей.
Пронзительное воспоминание Андрея Тарковского – то, как в 1936 году ломали купола Симоновской церкви, окруженной древними липами и березами. Ему тогда было четыре с половиной года.
Мы с сестрой стояли в редкой толпе женщин, которые с затаенным страхом глядели вверх. Нас сопровождала наша бонна мадам Эжени, [41] толстая, неуклюжая лионка со злыми глазами навыкате и короткой шеей. В руках она держала фунтик, свернутый из бумаги, в котором шевелились коричневые блестящие муравьи. Нам было обещано, что в случае непослушания содержимое бумажного фунтика будет вытряхнуто нам за шиворот.
По крыше церкви, крикливо переговариваясь, деловито поднималось несколько мужиков. Один из них волочил за собой длинный канат. Добравшись до конька крыши, они окружили один из куполов и стали набрасывать канат на его узорный кирпичный барабан. Я подошел ближе и встал за корявым березовым стволом. В промежуток между людьми, стоящими вокруг, я на мгновение увидел встревоженное лицо бонны.
Я услышал, как где-то рядом заплакала женщина. Я оглянулся, но так и не нашел плачущую среди толпы. Голос ее совпал с криком старика в зеленом френче, который суетливо размахивая руками, шел вдоль церковной стены и отдавал приказания. Рабочие, стоявшие внизу, поймали брошенные с крыши концы каната и привязали их к основанию березы, у которой я стоял. Подбежавший старик оттолкнул меня в сторону. Между канатами просунули вагу и стали крутить ее наподобие пропеллера до упора. Вдруг, словно взвившаяся змея, канат стремительно свинтился вторым узлом. Эта вдвойне скрученная спираль стала медленно и напряженно удлиняться, и в этот момент я на секунду поднял голову и увидел высокий белый купол и над ним крест, еще неподвижный. Над церковной колокольней со звонкой колготней носились встревоженные галки.
Один из мужиков у березы крикнул что-то и всем телом упал на упругий канат. Его примеру последовали другие. Они набросились на звенящий канат и начали в такт раскачиваться на нем до тех пор, пока основание купола не стало поддаваться. Кладка начала крошиться, из нее вываливались кирпичи, и крест стал медленно крениться в сторону.
И вот, сначала все сооружение рухнуло вниз на железную крышу, потом с оглушительным грохотом на землю посыпались обломки кирпича, подымая клубы дыма, и, не успев закрыть глаза, я, ослепленный, уже почти ничего не видел, а только, кашляя, задыхаясь, вытирал ладонью слезы. Снова что-то обрушилось и, ломая длинные, до самой земли ветви берез, со скрежетом ударилось о землю, подняв известковую пыль, которую порывистый волжский ветер стремительным облаком уносил между верхушками деревьев…
Большевики уничтожили большую часть храмов Юрьевца; остальные тоже могли бы исчезнуть с лица земли, поскольку при создании «Большой Волги» с каскадом электростанций и Горьковским водохранилищем город планировалось полностью затопить.
Существует предание о том, как местные жители, узнав о проекте, написали челобитную самому Сталину: «Отец родной, не погуби! Если исчезнет Юрьевец, от Костромы до самого Горького ни одного исторического города на Волге не останется.» Смилостившись, вождь народов разрешил построить защитную дамбу, сохранившую верхнюю часть города. Но в глубины рукотворного моря погрузились старинный
Кривозерский монастырь, кирпичный заводик, несколько храмов и окрестные села, стоявшие на берегах когда-то узкой и быстрой Волги.
В сценарии «Зеркала» есть эпизод, к сожалению, не вошедший в фильм: мальчик, плывущий под водой, видит в зеленоватой мгле дом, в котором он некогда родился.
