принц П., который, похоже, целыми днями ходил в белых теннисных брюках и носил на руке здоровенный золотой “ролекс”, почти терявшийся в густой черной поросли. – Со мной будет веселее, крошка, войди в мою жизнь.
Махараджа Б. был старше, противней и приземленней.
– Да, принесу все, что нужно. Номер заказан на имя мистера Дугласа Хоума. С без пятнадцати шесть до семи пятнадцати. Ты взяла прейскурант? Пожалуйста, не забудь. Линейка нужна деревянная, два фута. И еще передник с оборками.
* * *
Тем он и остался в моей памяти, этот дом под названием Ваверлей-хауз, с его недружными семейными парами, с его пьянством и флиртами, неосуществленным вожделением юности, с махараджей П., каждую ночь с ревом уносившимся в страну лондонских казино в красной спортивной машине с соответствующей блондинкой, и махараджей Б., выходившим на Кенсингтон-Хай-стрит всегда незаметно, даже ночью в темных очках и даже летом с поднятым воротником пиджака; и центром этого нашего мира были Мэри-Конечно и ее Ухажерчик, которые пили свой “обезьяний” чай и вслух подпевали, когда исполнялся государственный гимн Бедрока [66].
Они были совсем не похожи на Барни и Бетти Раббл. Они были вежливы, церемонны. Он за ней… ухаживал. Добивался ее расположения, и она это принимала и скромно склоняла голову в колечках кудрей на плечо поклонника, как инженю в сериале.
7
Как-то в середине семестра 1963 года я провел выходные в Бекклесе, в Суффолке, в доме фельдмаршала сэра Чарльза Лютвидж-Доджсона, давнего поклонника Индии и друга нашей семьи, который прилагал все усилия, чтобы я получил британское подданство. В тот раз Додо, как его все называли, пригласил в гости только меня, сказав, что хочет познакомиться со мной поближе.
Он был огромный, настоящий великан с уже обвисшими, правда, щеками, а жил в крохотном, крытом соломой домике, где вечно стукался обо что-нибудь головой. Неудивительно, что порой он становился раздражительным – Гулливер, запертый в лилипутском розовом садике с крокетной площадкой, церковными колоколами и старыми фотографиями, где еще слышался зов старых боевых труб; там был его Ад.
Весь день я чувствовал себя неловко и неуклюже, пока Додо не спросил, играю ли я в шахматы. Немного струсив при мысли о том, что играть предстоит с фельдмаршалом, я кивнул и через девяносто минут, к своему великому изумлению, выиграл.
Я важно прошествовал в кухню с намерением слегка похвастать победой перед миссис Лиддель, которая много лет была домоправительницей у старого вояки. Но не успел я войти, как она сказала:
– Только не это. Вы ведь не обыграли его?
– Да, – сказал я, изобразив безразличие. – Собственно говоря, да, обыграл.
– Господи, – сказала миссис Лиддель. – Вы за это поплатитесь. Идите и попросите еще одну партию и, уж будьте любезны, проиграйте.
Я сделал, как было велено, но в Бекклес меня никогда больше не приглашали.
* * *
Так или иначе, выигранная у Додо партия придала мне уверенности в своих силах, и потому, когда я вернулся в Ваверлей-хауз после вводного курса и Миксер предложил мне сыграть (Мэри, с великой гордостью и некоторыми преувеличениями, уже похвастала ему победой в битве при Бекклесе), я сказал: “Конечно, ничего не имею против”. В конце концов, обыграть старого простофилю дело нехитрое.
Затем последовало буквальное избиение младенцев. Миксер не просто разбил меня в пух и прах; он лопал мои фигуры легко, будто завтрак, будто какую-то глазунью. Я не верил своим глазам – коварный гамбит, стремительно менявшиеся комбинации, мощные атаки, ломавшие мою невероятно убогую, вымученную защиту, – и я сам попросил сыграть второй раз. Во второй раз он разбил меня еще легче. Я сидел уничтоженный, готовый вот-вот заплакать. Но большие девочки не плачут, – напомнил я сам себе, и песенка сама закрутилась дальше: – Просто отговорка, не иначе.
– Кто вы такой? – вопросил я, от унижения тяжело выговаривая слова, будто к языку была подвешена гиря. – Переодетый черт?
Миксер улыбнулся широкой глуповатой улыбкой.
– Гроссмейстер, – сказал он. – Давно. Раньше. Пока голова.
* * *
– Вы гроссмейстер? – повторил я будто сквозь сон. И вдруг с ужасом вспомнил, что действительно встречал его имя в книгах по классическим шахматам – Нимзо-индийская защита, – сказал я вслух.
Он просиял и отчаянно закивал головой.
– Тот самый Месир? – спросил я с изумлением.
– Тот, – сказал он.
В углу неряшливого стариковского рта скопилась слюна. Об этой развалине написано в книгах. То есть это вот об этом человеке. И пусть теперь мозги у него скрипят, как щебенка под ногами, он все еще в состоянии сам вытереть о меня ноги.
– Играет леди, – ухмыльнулся он.
Я не понял.
– Мэри, леди, – сказал он. – Да, да, конечно.
Она разливала чай и ждала моего согласия.
– Айя не умеет играть, – растерянно сказал я.
– Я учусь, баба, – сказала она. – Что такое шахматы, а? Всего-навсего игра.
И она так же безжалостно разбила меня наголову, да еще черными. Это был не лучший день моей жизни.
8
Из книги “100 самых поучительных партий” Роберта Речевского, 1961:
М. Месир – М. Нейдорф
Даллас, 1950, Нимзо-индийская защита
Трудно отражать атаки настоящего тактика, атаки стратега отразить почти невозможно. Никакая безупречно проведенная тактическая комбинация не идет в сравнение с приведением в исполнение стратегического замысла. Стратег держит противника в напряжении и не дает вздохнуть.
Взять, к примеру, далласскую партию: Месир ставит слона на g6 и берет под контроль центр поля. Проводит пешку и блокирует королеву. Угрожает королю. Бедный противник растерян, что делать? Всех сразу не защитить! С какой стороны последует удар? Нужно было видеть, как Месир вынудил Нейдорфа метаться по всему полю в попытке защитить то один, то другой фланг!
Шахматы стали их языком. Старый Миксер, невнятный и невразумительный, за шахматной доской вновь обретал утраченную способность выражать мысли изящно и остроумно. И Мэри-Конечно, быстро делавшая успехи – для человека, который не умеет ни читать, ни писать, ни выговаривать “п”, с обидой думал я, слишком быстро, – лучше других могла оценить виртуозность поверженного судьбой гроссмейстера, неожиданно ставшего для нее другом.
Он учил ее со всем терпением, без конца показывал повторяющиеся, невыразительные гамбиты и комбинации, пока она не начала понимать их смысл. Он поддавался, подсказывал ход, объяснял все его последствия и мало-помалу открывал перед ней бесконечные возможности шахмат.
* * *
Такой был его способ ухаживать.
– Это будто бы криключение, баба́, – как-то раз Мэри попыталась объяснить мне свое отношение к игре. – Знаешь, он будто открывает мне другую страну. Что за жизнь там, баап-ре! Кри-красная и ужасная, и забавная, и вся в
