Затем выступил я и высказал все, что накопилось во мне за все годы работы во ВНИИ ПМ. При этом я особо отметил ефрейторские замашки Уракова, его стремление превратить институт в казарму и некомпетентность во многих вопросах. Мое заключение было таково, что пока он директор, хорошего в институте ничего не будет. Услышив это, Ураков просто подскочил на месте (очевидно, с ним никто так никогда не разговаривал, тем более при начальстве), а остальные притихли, ожидая реакции Быкова. Что — то невнятное промямлили Воробьев и Бургасов, хотя последний как председатель Комиссии должен был бы высказаться более определенно. Калинин, как уже бывало, стал призывать нас найти пути к согласию, пожурил Уракова, но меня не поддержал. Последовало решение Быкова: "Их надо разводить. Вместе им не работать". На этом все и кончилось.
Я продолжал работать во ВНИИ ПМ. Снять меня не могли, а найти для меня подходящую работу было не легко. Но не таков был Ураков. После всего случившегося, уйти в кусты он не мог и, твердо решив избавиться от меня, "принял новые решения". Первое, что он предпринял, это поставил вопрос о неправомерности той зарплаты, которую я получал (она была больше директорской). Второй шаг был направлен на то, чтобы вынудить меня переехать в недостроенный еще Оболенск, откуда добираться до Москвы было очень трудно. Обоснование в общем-то он выбрал правильное: все, работающие с возбудителями опасных инфекций, должны жить вблизи от института. Против этого возражать было трудно, особенно после того, как он подал личный пример. Однако жить в лесу без семьи, на два дома без тех денег, которые я имел раньше, да еще без московской лаборатории, было выше моих сил.
Обстановка в институте накалялась, что мешало работать и затрагивало не только меня, но и моих сотрудников. Тут нужно сделать небольшое отступление и сказать о том, что за время работы во ВНИИ ПМ я подготовил около 20 кандидатов наук, намного больше, чем все остальные доктора. Но у моих диссертантов была нелегкая жизнь: им трепали нервы, задерживая утверждение диссертационных тем, высказывали сомнения в научной ценности их работ, и порой пугали даже осложнениями при защите.
По режимным соображениям защищать диссертации сотрудникам ВНИИ ПМ можно было только в его совете, который после защиты пересылал диссертации в Межведомственный совет, выполнявший, помимо всего, также функции экспертного совета ВАКа. Последний же представлял ВАКу лишь свои решения по диссертациям, без указания названия работы и раскрытия её содержания. В подобной ситуации от директора зависело очень многое. Впрочем, то же было и в других институтах, так или иначе связанных с Проблемой. Во ВНИИ ПМ защищались даже некоторые сотрудники противочумной системы.
От председателя совета по защитам зависело (и сейчас зависит) единоличное решение вопроса о приеме диссертации к защите, причем поводов для отказа может быть очень много и при отказе в приеме диссертации помочь практически никто не может. Для иллюстрации приведу случай с Э. Амировым из моей лаборатории во ВНИИсинтезбелке. Ему первому удалось осуществить передачу чумному микробу генов с помощью чужеродных фагов. Это важно потому, что собственных трансдуцирующих фагов микроб не имеет. По этим материалам Амиров писал докторскую диссертацию, что по требованию режима ему пришлось делать во ВНИИ ПМ, добираясь туда из Москвы почти ежедневно на "перекладных". Окончание диссертации совпало с приходом в институт Уракова. Полистав рукопись, Ураков заявил, что "на диссертацию материал не тянет, даже на кандидатскую". Как я не старался, но переубедить его я не смог. Уракову кто-то вбил в голову, что в основе кандидатской диссертации обязательно должен лежать лабораторный регламент, а в основе докторской — производственный, хотя всем известно, как трудно в наше время утвердить даже лабораторный регламент и что обычно в регламентах науки вообще не бывает!
Жизнь и так не баловала Амирова, а после отказа Уракова принять работу к защите он совсем опустил руки и ко всему утратил интерес. Его диссертация была погребена в недрах архивов ВНИИ ПМ, а теперь, по-видимому, уже уничтожена. Жаль и Амирова, и утраченного приоритета. Впрочем на совести Уракова не только это!
Последний год моей работы во ВНИИ ПМ походил на кошмарный сон. Как я уже говорил в предыдущей главе, усиленно форсировалось затянувшееся на несколько лет строительство первой очереди гигантского комплекса, а переселение из ВЛГ лабораторий и развертывание новых требовало огромной бумажной работы. Поскольку в то время Ураков поручил мне отдел Специальной техники безопасности, заниматься этим приходилось и мне. В это же время поползли слухи о возможности приезда во ВНИИ ПМ международных комиссий по контролю за прекращением разработки и испытания биологического оружия, что вызывало активизацию режимной службы. Судя по разговорам и газетным статьям, комиссии действительно приезжали в Оболенск, но, слава Богу, когда меня там уже не было. Представляя себе, что перед приездами комиссий творилось и какой камуфляж надо было наводить, я не завидую тем, кому пришлось готовиться к инспекциям! Думаю, что если бы я не уехал, то вспомнив о моей известности в "нормальных" научных кругах, Ураков взвалил бы всю эту работу на меня.
В общем мне все это надоело и вынудило самого торопить Калинина с переводом в Москву. Калинин предложил мне два варианта устройства, ни один из которых нельзя было считать блестящим. Один — ВНИИсинтез-белок, моя лаборатория, которой все годы я руководил, как тогда говорили, на общественных началах, т. е. бесплатно. Вторым был Всесоюзный институт биологического приборостроения (ВНИИ БП), созданный в 70-х годах Калининым. Сам он отдавал предпочтение второму варианту, мотивируя это тем, что с приходом Быкова он утратил влияние на ВНИИсинтезбелок, а ВНИИ БП — его "вотчина" и он сможет помочь мне лучше устроиться, не порывая окончательно с Проблемой. Подумав, я с ним согласился и, после очередного отпуска, летом 1987 года расстался с Оболенском. Больше я там никогда не бывал.
Как я неоднократно указывал, помимо ВНИИ ПМ, в системе Организации п/я А-1063 был еще ряд крупных НИИ. С работой некоторых из них я был знаком по документам, попадавшим в отдел Совета (планы, отчеты и пр.) или непосредственно, когда мне приходилось участвовать в их проверке. Были у меня и знакомые среди их сотрудников, с которыми проводились совместные исследования. Конечно, там тоже не все шло гладко, а общая атмосфера во многом напоминала Оболенскую. Но были и принципиальные отличия, в частности, то, что такие институты, как НИИособо чистых препаратов в Ленинграде и ВНИИ прикладной вирусологии в Кольцово возглавляли не военные, а штатские лица, молодые люди с академической подготовкой. В методическом отношении (я имею в виду фундаментальные вопросы) оба института намного превосходили ВНИИ ПМ и обладали обширными связями с "внешним миром". Если же говорить об успехах в решении "специальных" задач, то пальма первенства принадлежала не им, а Оболенску, хотя и в той части, которая касалась технологических разработок, в значительной мере импортированных Ураковым и его "коллегами" из системы МО. Так или иначе, но в теперешних условиях всеобщей конверсии предприятий ВПК ВНИИ ПМ приходится не легко, во всяком случае труднее, чем некоторым другим институтам, которые не пренебрегали исследованиями в области фундаментальных знаний. Я не считаю себя провидцем, но на основе анализа складывавшейся обстановки о возможности подобного исхода предупреждал члена Политбюро КПСС Зайкова (27.10.86 и 8.05.87) и Министра Минмедмикробиопрома Быкова (16.01.87.), не говоря уже о Калинине, представителях Заказчика и ВПК (кстати, бывших моих подчиненных по Организации п/я А-3092).
