«Вы выражаете ваши мысли, как лошади, ногами», — заметил Малов, — и буря поднялась, свист, шиканье, крик: «Вон его, вон его!» Малов, бледный, как полотно, сделал отчаянное усилие овладеть шумом и не мог; студенты вскочили на лавки. Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал пробираться к дверям; аудитория — за ним, его проводили по университетскому двору на улицу и бросили вслед за ним его калоши… Университетский совет перепугался и убедил попечителя представить дело оконченным и для того виновных или так кого-нибудь посадить в карцер».
Такая история могла повлечь за собой серьезные последствия, вплоть до отдачи в солдаты.
Послушай! Вспомни обо мне,
Когда, законом осужденный,
В чужой я буду стороне —
Изгнанник мрачный и презренный.
И будешь ты когда-нибудь
Один, в бессонный час полночи,
Сидеть с свечой… и тайно грудь
Вздохнет — и вдруг заплачут очи;
И молвишь ты: когда-то он,
Здесь, в это самое мгновенье,
Сидел тоскою удручен
И ждал судьбы своей решенье!
Через неделю после «маловской истории» Лермонтов вписал это стихотворение в альбом своего университетского товарища Николая Ивановича Поливанова, который в годы студенчества жил с ним по соседству на Большой Молчановке. Поливанов не расставался с поэтом еще несколько лет; позднее они вместе учились в Школе юнкеров. К тексту стихотворения Поливанов сделал приписку: «23-го марта 1831 г. Москва. Михайла Юрьевич Лермонтов написал эти строки в моей комнате во флигеле нашего дома на Молчановке, ночью, когда вследствие какой-то университетской шалости он ожидал строгого наказания».
В стихотворении звучит тема, устойчивая в 1830–1832 годы: размышления о горестной судьбе поэта, участника трагических событий. В стихотворении 1830 года (Сушкова утверждает, что оно обращено к ней) Лермонтов, например, пишет:
Когда к тебе молвы рассказ
Мое названье принесет
И моего рожденья час
Перед полмиром проклянет,
Когда мне пищей будет кровь
И стану жить среди людей,
Ничью не радуя любовь
И злобы не боясь ничьей;
Тогда раскаянья кинжал
Пронзит тебя; и вспомнишь ты,
Что при разлуке я сказал,
Увы! то были не мечты!
Однако пока что участь «изгнанника мрачного и презренного» Лермонтову не грозила всерьез. Университетское начальство опасалось, чтобы не было назначено особой следственной комиссии, которая придала бы «маловскому делу» преувеличенное значение. Подобное «значение» привело бы к серьезным неприятностям для университета вообще, в том числе и для самого университетского начальства. Поэтому ректор Двигубский, благоразумно избегавший затрагивать студентов, у которых имелись влиятельные родственники, поспешил сам подвергнуть наказанию зачинщиков. Несколько человек угодили в карцер, и на том дело для них закончилось. Малов был объявлен ответственным за беспорядки и получил отставку в том же году.
Считалось, что Лермонтов покинул Московский университет именно вследствие «маловской истории»; однако это мнение, как утверждает Висковатов, совершенно ошибочно. Е. Ладыженская, со слов родственницы поэта, «урожденной Б.», также говорит, что Лермонтов вовсе не был «исключен за шалость» из университета. Но вообще-то для начала следует обратить внимание на то немаловажное обстоятельство, что «маловская история» датирована 1831 годом, а Лермонтов подает прошение в правление университета об увольнении его из «онаго» только 1 июня 1832 года, т. е. через полтора года.
А пока что с конца мая 1831 года студенты «уволены в отпуск», и г-н ректор снабдил их «надлежащими для проезда билетами».
Начало июня 1831 года Лермонтов провел в гостях в Москве в семье Ивановых.
С этим семейством связано одно из самых сильных переживаний молодого поэта — его любовь к Н. Ф. И., Наталье Федоровне Ивановой. Ее имя везде зашифровано инициалами или звездочками; расшифровкой их занимались многие исследователи, но в первую очередь для любителя российской словесности «загадка Н. Ф. И.» связана с именем Ираклия Андроникова, который подвел черту под многолетними расследованиями и сумел увлекательно рассказать о них.
В своем замечательном эссе «Лермонтов и Н. Ф. И.» Ираклий Андроников повествует о поисках адресата целого ряда любовных стихов молодого поэта.
«Среди юношеской лирики Лермонтова уже давно обращал на себя внимание ряд стихотворений 1830–1832 годов, объединенных темой любви и измены. Четыре стихотворения этого цикла озаглавлены инициалами какой-то Н. Ф. И.».
В первом из них Лермонтов признается:
Любил с начала жизни я Угрюмое уединенье,
Где укрывался весь в себя,
Бояся, грусть не утая,
Будить людское сожаленье…
Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и с буйными страстями;
Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный,
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный.
Я, веруя твоим словам,
Глубоко в сердце погрузился,
Однако же нашел я там,
Что ум мой не по пустякам
К чему-то тайному стремился…
В стихотворении 1831 года «Романс к И.» он вновь обращается к той же девушке, которая, по его мысли, сумеет защитить и оправдать его в глазах светской толпы:
Когда я унесу в чужбину
Под небо южной стороны
Мою жестокую кручину,
Мои обманчивые сны,
И люди с злобой ядовитой
Осудят жизнь мою порой, —
Ты будешь ли моей защитой
Перед бесчувственной толпой?
Интересно, кстати, сопоставить это стихотворение с диалогом, который вспоминает Екатерина Сушкова («…я для вас ничего более, как ребенок». — «Да ведь это правда; мне восемнадцать лет, я уже две зимы выезжают в свет, а вы еще стоите на пороге этого света…» — «Но когда перешагну, подадите ли вы мне руку помощи?»)
Но «И.» — не Сушкова; это совершенно другая женщина. В драме «Странный человек» главный герой, Владимир Арбенин, опять вспоминает этот разговор. «Помните ли, — спрашивает он Наташу, Наталью Федоровну, — давно, давно тому назад я привез вам стихи, в которых просил защитить против злословий света… и вы обещали мне! С тех пор я вам верю как Богу! с тех пор я вас люблю больше Бога! О! каким голосом было сказано это: обещаю!..»
