Советское Информбюро еще не упоминало ни Туапсе, ни Туапсинского направления, хотя немцы уже рвались через перевалы к морю. Но ежедневно — и не случайно — наряду со Сталинградом звучали: «Юго-восточнее Новороссийска» и «Район Моздока». Достаточно было взгляда на карту, чтобы оценить угрожающий смысл этого: натиск на Кавказ, прорыв к бакинской нефти, к Ирану и на берег Черного моря.
Мы знали, что сводки всегда отстают от действительности, коли наступает противник, и догоняют, а то, случалось, и опережают, коли наступают наши, — так уж заведено всюду на войне. Но в зоне действия этих сводок, которая недавно считалась глубочайшим тылом, и даже в ту пору — курортным тылом, там не только знали — ощущали истину. Над морем и берегом непрерывно — воздушные бои. В Гудауте из уст в уста передают о столкновении пастухов-горцев с экипажем подбитого юнкерса.
Старый мой знакомый полковник Бокучава, начальник сухумской милиции, высокий и худой, как тамада на набережной перед «Рицей» в ожидании редкого теперь застолья, доверительно сообщил, что милиция уходит на перевал для борьбы против фашистских егерей, штурмующих Сванетию, и он сам был в бою, чему свидетельство свеженький орден Красного Знамени на кителе. А по дорогам через Гагру — два встречных потока: туда, на Туапсе, — колонны студебеккеров с войсками, оттуда — раненые, большей частью пешком, они усеяли склоны прибрежных круч кроваво-бурыми марлевыми повязками. Война выхлестнула и на этот берег. И все знали: хоть и нет его в сводках, но оно уже существует — Туапсинское направление. Весь район Туапсе: город, причалы, склады, сараи у пирсов, в которых обитали экипажи катеров в ожидании приказа на выход в конвой, — всё круглосуточно под бомбежкой. Полоса бомбежки расползается, но туго — вдоль берега, и густеет в глубь материка — в горы, вдоль железной и шоссейной дорог — к перевалам, к Индюку, к Шаумяну, к Гойтху.
Там, в горах, на переднем крае, где решалась судьба Кавказа, был тяжело ранен адмирал Исаков — теперь там школа его имени и музей.
О ранении он писал мне лаконично позже — ни он, ни Ольга Васильевна не любили об этом вспоминать: «Ранен авиабомбой на перевале Гойтх, когда в октябре 1942 г. немцы его преодолели — уже катились к Туапсе. Комфронта Тюленев И. В. помчался сам затыкать прорыв. Я перебрасывал на тральщиках армянскую дивизию из Поти в Туапсе. Но видя остроту момента, что к перевалу брошена морпехота, что ведет огонь 180 м/м ж-дор. батарея ЧФ (ирония судьбы — она была «противодесантной», защищая Туапсе с моря), я счел невозможным остаться на берегу и помчался за комфронта. В момент налета Ю-87 (с сиренами) в ущелье, видя, что все не знают, что делать, стал укладывать начальство в кюветы и кусты. Замешкался и остался открытым — один. Один и пострадал — разможжением бедра. Кругом «отход»! Еле успели вывести на грузовике. На операционный стол попал через 2 суток, когда началась гангрена. Еле отходили. Живу во второй раз…»
Двое суток мотали с места на место, то в медсанбат, то в полевой госпиталь, то к дрезине, разбитой немцами, к счастью, до погрузки на нее раненого, то на другой дрезине до Туапсе — там встречал адмирала молоденький адъютант Коля Петров, казнящий себя за то, что подчинился и не поехал на Гойтх следом. Он проводил адмирала в Сочи. В госпитале раненого встретил дивизионный комиссар Кулаков, член Военного Совета флота. Еще ночью он вызвал из Батуми главного хирурга; тот долетел до Сухуми самолетом, пересел там на торпедный катер и к утру должен был быть на месте. Кулаков в нервном ожидании сидел в палате. Раненый, казалось, задремал.
«И вдруг в полной тишине слышу тихий, но внятный шепот: «Шыпыть, а нэ бэрэ, шыпыть, а нэ бэрэ…» — «Иван Степанович, что вы говорите?» Приоткрыв глаза, Исаков лукаво ответил: «Знаете, Николай Михайлович, это казаки так говорили после одной-двух бутылок, когда им вместо водки давали шампанское»».
Светало. Кулаков вышел на крыльцо, он вглядывался в пустынные подходы к Сочи с моря.
На пределе видимости вспыхнул белый бурун катера. В порт помчалась автомашина. Раненый уже был в операционной, когда появился главный хирург и решил его судьбу.
«Сохраните мне голову!»
Едва услышав эти слова, хирург бросился из операционной и доложил члену Военного совета, что единственный шанс спасти Исакову жизнь — немедленно ампутировать ногу. «Делайте!..»
Началась борьба за его жизнь, за его вторую жизнь. Каждый из бюллетеней, передаваемых правительству, начинался фразой: «Состояние тяжелое» и кончался: «Сознание ясное», хотя перед этим сообщалось о беспамятстве, периодическом бреде. Даже когда пульс исчез и внезапно упала сердечная деятельность, в конце бюллетеня следовало: «Сознание ясное». Молоденький адъютант записал все сказанное адмиралом, и в бреду, и при пробуждении, даже обрывки слов и фраз, — все об одном: как служить, как воевать без ноги…
И вот прилетела «Ок», с нею профессора Андреев, Джанелидзе, Мясников. В Ставку пошла депеша: «Состояние Исакова чрезвычайно тяжелое. Резкое ослабление сердечной деятельности. Пульс временами не прощупывается. Общая адинамия. Температура 37,2. Имеются явления газового сепсиса. Конечность ампутирована предельно высоко. Состояние раны удовлетворительное. Сознание сохранено. Исход для жизни решает количество запасных сил»…
Тогда и пришла в его адрес депеша Ставки, поднявшая его дух: «Мужайтесь…» Могла ли она помочь ему собрать остаток сил?
В. Вересаев, писатель и врач, вспомнив слова одного хирурга о силе страстного желания матерей и жен спасти безнадежных больных на пороге смерти, заметил, что иногда он начинает верить в прану йогов, в то, что люди способны избыток своей жизненной силы — праны — переливать в других людей. Он рассказал о двух сестрах милосердия в госпитале в первую мировую войну, — они были полны такой любви к людям и такого запаса жизненных сил, что на их дежурстве почти никто не умирал. Однажды Вересаев подошел к больному газовой гангреной после экзартикуляции тазобедренного сустава и сказал: «Через десять минут умрет. Покройте его». Уж достаточно был опытен. Но при больном была одна из упомянутых сестер. И он начал теплеть и ожил. Многое еще нам неизвестно в организме человека.
Строки Вересаева из «Записей для себя» Исаков прочел спустя восемь лет после ранения. Он отчеркнул их красным карандашом и вырезал — может быть, как ответ на вопрос, мучительный и для него.
Она началась для него 4 октября 1942 года и продолжалась ровно четверть века. Часы, дни, месяцы, годы и десятилетия невыносимых страданий, преодоления мук и героического труда.
