Винтер договорился было, что меня и еще нескольких человек с сахаром и мукой отправят на плоту в Кайетур. Однако вчера явился с почтой и всем прочим какой-то чернокожий, и было решено, что отправлюсь я завтра вместе со всеми. За последние десять дней не произошло ничего особенного, съестные припасы тают на глазах. Охотникам ничего подстрелить не удалось. Съели красивую птицу — похожа на фазана. И какого-то грызуна, здесь он зовется лабба, на вкус как свинина. А еще — оленину и малосъедобную дикую индейку, а также — дикого кабана. <…>
У всех индейцев есть домашние животные: попугаи, домашняя птица, голуби-трубачи, варакабра с ломкими ногами, свиньи и т. д. Особым спросом в лавке пользуется моя шляпа, а также одеяло и носки. Ручные часы привлекают повышенное внимание. Индейцы обожают все непривычное.
Винтер: незлобиво поругивает чиновников, рассуждает о взяточничестве и некомпетентности, об алмазах, которые продаются и перепродаются каждому вновь прибывшему, трещинки замазываются чем-то белесым. Покупатели возвращают агенту фальшивые камни и, за отсутствием денег, алмазами больше не промышляют.
Томас — строил дом с помощью маленького мальчика, носит белый жилет, а иногда подштанники и всегда шляпу и сандалии — ушел от жены из-за того, что та родила ему близнецов. Его пытается заарканить какая-то девица; семья в расстройстве.
Агнес училась в Джорджтауне, вернулась и поняла, что не переносит ни свою мать, ни своего любовника. В результате любовник женился на матери и душу из нее вынимает, а сама Агнес спит с учителем португальского.
Чтобы индейцы работали, необходимо их улещивать.
Смешивал коктейли из купленного для притираний спиртного. В воскресенье ноготь на большом пальце наконец сошел, и дела пошли на лад[214].
Многие против строительства губернаторской дороги: сплошной песок и корни, да и поддерживать ее будет дорого.
По словам одного черномазого, грузового сообщения нет уже две недели. Обочину горной дороги обработать невозможно. <…>
Слово «история» употребляется здесь в широком смысле. «Конец истории» означает «вот и всё»; «плохая история» — «плохо дело» и т. д.
Вторник, 4 апреля 1933 года
С помощью угроз и подкупа катер удалось отправить спустя два часа сорок пять минут после назначенного времени. Уютно устроился в средней части судна вместе с тремя негритянками, которые непрерывно что-то ели, и четвертой в парусиновых туфлях, с термосом, золотыми серьгами и мешком мятных леденцов. Капитан преклонных лет. В Рокстоун прибыли в 8.30 вечера и отплыли в половине двенадцатого. Билетер никак не мог сосчитать билеты, машинист — завести мотор. Двенадцать человек вместе с багажом набились в один грузовик, прицепленный к трактору. В Висмаре были в четыре утра. Повесил гамак на палубе и проспал два часа, не обращая внимания на орды москитов. Рокстоун совершенно обезлюдел. Висмар — маленький, оживленный городок; населен черными, индусами и китайцами.
Среда, 5 апреля 1933 года[215]
Расплатился по счетам. Пароход отошел в 8.30 утра. Дать телеграмму в Джорджтаун невозможно.
Пятница, 6 июля 1934 года
Встретился с Хью [Лайгоном. — А. Л.] в Холкерсе и выпил с ним джина. В «Лиллиуайтсе» приобрел лыжи, ледорубы и вязаный шлем[216]. Сэнди очень доволен: везет с собой горы шоколада и морфий. <…> Примерил в магазине в Холборне ветровку и стеганые штаны. Какие-то туристы-спортсмены покупали палатку. Стоило мне войти, как продавец догадался: «Экспедиция на Шпицберген». Купил спальный мешок и подстилку из прорезиненной ткани. После ужина у родителей собирал вещи. Часов в десять вернулся в «Сэвил». Позвонил в «43»[217] попросил к телефону Уинни. Ответили, что ее еще нет, тогда поехал к ней домой. Разыграла спектакль под названием: «Как мне грустно, что ты уезжаешь».
Суббота, 7 июля 1934 года
<…> Поезд отходил в половине второго. Поначалу пребывали в отличном настроении, опорожнили в вагоне-ресторане кувшин шампанского с портером и несколько рюмок ликера. А потом, разомлев от жары, взялись за джин и выпили его столько, что стюард устал ходить взад-вперед. К шести вечера поутихли; сидели, засучив рукава, в полной прострации, и жена священника поедала нас глазами. В Ньюкасл поезд прибыл с часовым опозданием.
Сэнди получил разрешение из Министерства внутренних дел на вывоз морфия; должен был предъявить его на таможне, таможенники были предупреждены.
Плыли вторым классом. Каюты хорошие, но на пароходе отсутствовал бар и не хватало прислуги. Ужинать сели только в десятом часу. На столе стояли маленькие металлические тарелочки с сардинами, помидорами, сыром и пр. Мы было решили, что это hors d'oeuvres[218], но потом обнаружили на столе блюдо с разогретой тушенкой и поняли, что это и был весь ужин.
За нашим столом сидел норвежец.
— Вам нравится норвежская селедка? — спрашивает.
— Да.
— Она очень дешевая.
На следующий день мы предложили ему целую тарелку селедки.
— Слишком много разговоров о рыбе, — сказал он. — Она очень дешевая.
Наверху в курительной Сэнди разговорился с человеком с Гебридских островов, а Хью — с врачом, который должен был пересесть на «Родни». Я устал. Спать лег рано и принял снотворное.
Воскресенье, 8 июля 1934 года
Норвежец, который жаловался на дешевую рыбу, напился еще до завтрака. Сидел в курительной, пел народные песни и повторял: «Ку-ку, ку-ку». Сначала это было смешно. Попытался пройти по стульям, но разбил головой электрическую лампочку, та лопнула с оглушительным грохотом. Потом очень расстроился: стюард был с ним груб, и твердил, что за билет заплатил не меньше других и что пиво и сигареты нам дают только потому, что мы англичане. «Это несправедливо, это несправедливо», — повторял он. Норвежец сошелся с еще одним пьянчугой, и они принялись танцевать. Если верить второму пьяному, его ждала любимая девушка, и, в подтверждение своих слов, он продемонстрировал флакон купленного ей парфюма. Потом попытался затеять ссору на том основании, что мы, мол, «еще сосунки». После обеда и тот и другой скисли. В Бергене, в шесть утра, вид у них был не ахти, но свою шутку про «ку-ку» они не забыли. Еще на пароходе были мужчина в килте и замужняя пара в зеленых кожаных шортах.
Прежде чем войти в порт, полчаса плыли среди фьордов. Вначале мне показалось, что Берген некрасив: среди зеленых холмов торчат красные фронтоны, складские помещения, как на Темзе, — прямоугольные.
Laisser-passer[219] Сэнди пригодилось, и наш багаж без всякого таможенного досмотра переправили на пароход, следующий в Тромсё. «Венере» это судно уступало во всех отношениях: угрюмые офицеры, неудобные каюты на четыре койки. Свои вещи нам пришлось таскать самим. Разместившись, вышли на берег. Вдоль гавани выстроился ряд прелестных бревенчатых домов XVIII века с псевдоклассическими фронтонами. Поискали глазами какой-нибудь веселый ресторанчик, но не нашли ничего, кроме громоздкого, пустого отеля с оркестром; назывался отель «Розенкранц». Хороший ужин и плохое кьянти. После ужина безуспешно искали кафе. Хью отправился спать на берегу. На нашем пароходе свет выключали в двенадцать, в это время еще только смеркалось, а в 10.30 было светло как днем.
