Тем не менее это не мешало мне ощущать яд, которым были отравлены все и вся. Как-то еще в третьем классе я шла с подругой по Кировской (Мясницкая), в одной из витрин ее поразил портрет Сталина, где он (на ее взгляд) был изображен очень уж страшным… «Это же настоящее вредительство», — тут же отреагировала она. Я только ахнула про себя. И именно потому, что ей было всего десять лет, ее никак нельзя было заподозрить в лицемерии, как в случае споров по поводу кавалеров золотых звезд в 10 классе. К тому же мы были одни и не в стенах школы.
Но бывали и редкие исключения. Как-то, когда принимали очередную партию в пионеры, одна девочка отказалось от этой чести по религиозным соображениям. В тот год у нас была очень милая классная руководительница, и поэтому девочку оставили в покое, только остальные долго продолжали обсуждать неслыханный поступок Вали, а заодно и то, что она носила нательный крестик, — в ту пору большая редкость в городах, да и не только в городах, в отличие от наших дней, когда крест носят не только истинно верующие люди, как взрослые, так и дети, но и потому, что это стало модно и дозволено, и когда поголовно все распинаются в своих религиозных чувствах и с телеэкранов, и в печати, и на каждом перекрестке.
Невзирая на сильнейшее и постоянное домашнее противоядие, какой-то долей яда была отравлена и я. Я уже говорила, что на протяжении всех лет, проведенных в школе, у меня каким-то образом складывались очень хорошие отношения с учителями, за исключением преподавателей по литературе. Именно потому, что я ее любила (я имею в виду не школьный предмет), и, естественно, поэтому здесь резче всего возникал протест против подачи материала и всех идейных содержаний, народности, положительных людей и лишних героев. На уроках литературы я болтала и занималась посторонними вещами больше, чем когда-либо, что не мешало мне справляться с сочинениями и получать хорошие отметки, поэтому учителя меня терпели, но и только, так же как и я их. Тошнота и оскомина от разбора любимых книг и писателей, да и не только любимых, оставалась так долго, что, например, «Капитанскую дочку», я смогла снова перечитать и оценить лет в тридцать, хотя знала и любила ее еще до школы.
Но возвращаясь к яду: в старших классах я, как почти все мои сверстники увлекалась Маяковским, не делая при этом никакого различия между действительно стоящим и всякими агитками и наступаниями на горло, ничего общего с искусством не имеющими. Я мечтала, чтобы на выпускном экзамене мне достался именно он и была счастлива, когда объявили тему «Образ социалистической родины в произведениях Маяковского». Сочинение я писала с неподдельным восторгом и легкостью, потому что знала всего Маяковского наизусть. После выпускного вечера, отправившись бродить по Москве с непременным, как тогда было принято, заходом на Красную площадь, мы, в отличие от других, не пели песни, а скандировали его стихи и куски из поэм. Но при всем том я никогда не сравнивала его и не ставила в один ряд со своими любимыми поэтами. Это увлечение проходило по какому-то другому руслу. А уж когда я узнала позднее его доносные заявления вроде такого: «…мы случайно дали Булгакову пискнуть — и пискнул… (имеются в виду «Дни Турбиных», упорно называемые «Белой гвардией»)… а дальше не дадим!» он просто перестал для меня существовать.
Отправляясь по инициативе нашей исторички всем классом в кино смотреть «Ленин в Октябре» и в другие месяцы и годы, или «Юность Максима», я видела какие-то достоинства и не замечала бьющей наотмашь фальши и мерзости. А когда так весело было скользить по ледяным дорожкам Парка культуры под шульжен- ковскую «едут, едут по Берлину наши казаки…», разве я вникала в смысл этих слов… Рассказы и книги вроде «Женщина в Берлине» и «Прусские ночи» стали известны гораздо позже.
А еще до окончания войны (очевидно, какое-то время казалось, что она будет длиться без конца) я заявляла дома, что после седьмого класса пойду сестрой на фронт. В ответ на это мой дядя, военный врач, со свойственной ему резкостью, рявкал на меня: «Дура, не понимаешь, что говоришь и не знаешь, чем тебе там придется заниматься. Я тебя во всяком случае не пущу», охлаждая таким манером мои патриотические порывы. Сам он закончил войну подполковником, но в партию, хотя и принуждали, и угрожали, не вступил. Фронтовому офицеру это было нелегко, и таких случаев не слишком много.
Наша школа взяла шефство над Краснодоном. Комсомольские лидеры ездили туда, встречались с родственниками погибших молодогвардейцев, после чего в стенгазете появилось много заметок, а еще больше фотографий, а к нам приезжала и выступала Валентина Борц, и мы, тогда еще младшеклассники, смотрели и слушали ее с благоговением, — опять же многое узналось не сразу.
Хочется остановиться на некоторых чертах, характерных для женской школы, где я проучилась восемь лет. Первые два года я училась с мальчиками. Здесь в младших и средних классах атмосфера и отношения между девочками очень напоминали нравы институток дореволюционной поры. Мама училась в Екатерининском институте, и я хорошо себе это представляла по ее рассказам. Девочки объяснялись друг другу в любви, предлагали дружбу, выясняли отношения, не обходилось и без сцен ревности. Одна моя подружка после того, как я стала больше дружить с другой, несколько месяцев молча и глотая слезы, провожала меня домой, а жила я не близко, и продолжала эту церемонию чуть ли не целую четверть, несмотря на бесконечные просьбы оставить меня в покое. А от другой сохранилось письмо, прочитав которое, можно подумать, что оно написано пылким поклонником. Еще одна обожательница, над которой потешался весь класс, отвечая урок, выставляла ногу, закладывала руки за спину и поднимала бровь, в точности копируя мою позу у доски. Появление мальчика в школе, даже в старших классах, когда уже привыкли общаться с ними на вечерах, воспринималось, как событие. Как-то приятель занес мне утром в школу задачку, над которой просидел ночь, после чего класс долго не мог оправиться от потрясения.
Когда же, наоборот, девочки появлялись в мужской школе, это тоже вызывало переполох. Наш физик, преподававший одновременно в двух школах, привел нас как-то туда, чтобы договориться о совместных лабораторных работах и контрольных. Почему-то мы долго ждали во дворе, и вот из всех окон повысовыва- лись мальчишки с воплями: «Невесты, невесты пришли!» В этой школе мы начали заниматься в кружке бальных танцев, он предназначался для восьмиклассников, но туда повадилась ходить компания десятиклассников, всем своим обликом и манерами резко отличавшихся от остальных ребят. Таких принято было тогда называть стилягами, — это словечко долго оставалось в большом ходу. Они выбирали себе партнерш из тех, кто постарше и получше одет, главным образом, девиц из дома полярников, построенного на
