Когда мы встретились в 65-м, он уже «получшел». Он был почти таким же, каким шел к самолету, чтобы улететь навсегда. По летному полю шагал – я это отчетливо вижу – человек необычайной красоты. Шел Актер и Шут, Шут, говоривший правду королям! Он был возбужден и прекрасен – самый красивый Галич!
Все уже рвалось. Было понятно, что́ он оставляет у себя за спиной и какую цену придется заплатить за изгнание и за отъезд – заплатить потерей самой необходимой аудитории!
Я никогда не поддерживал разговоры об отъезде. Считал, что каждый сам должен сделать выбор. Слишком страшная складывалась в то время ситуация… Но почему помянутый в одном из его стихотворений милиционер являлся в плащ-палатке – до сих пор не понимаю. И Саша этого не понимал. А торчали, следили за ним совсем другие люди, со стертыми лицами. Средства использовали совершенно кустарные, и, главное, они вовсе не прятались.
Я ездил с Сашей по многим домам, где он выступал. Иногда дома были нам абсолютно неизвестны, часто случайны, иногда где-то на окраинах города, в новых районах. Мы каждый раз не знали, какие там будут люди, но он мгновенно оценивал присутствующих, мгновенно адаптировался. Всегда – он ни разу не ошибся – очень точно чувствовал аудиторию и в соответствии с этим чувством выбирал песни для исполнения. Обычно он просил меня настроить гитару (я делал естественную темперацию, и ему было удобнее петь; сам он так настраивать не умел). Не помню случая, чтобы хоть один из слушателей остался равнодушным.
Как и отец Александр Мень, Галич был одним из немногих, кто напоминал мне удивительных русских интеллигентов, которые генерировали в начале столетия и относились к так называемому русскому Серебряному веку. Для них вопрос собственной эрудиции не играл той роли, какую этот вопрос во многих случаях играет сегодня. Их огромная эрудиция была так же естественна, как у хорошего пианиста быстрая и точная игра гамм. Например, многоязыкость: В. Я. Шебалин – мой учитель – знал четыре языка, А. Г. Габричевский – семь, дирижер Н. Аносов – не то пятнадцать, не то семнадцать. Галич знал три. Как будто бы маловато, но если учитывать условия, в которых он ими овладел, это очень много. На немецком говорили родители, французский и английский выучил самостоятельно, валяясь по больничным койкам. (Сам я, не зная ни одного, кажусь себе каким-то обрубком.)
Видимо, знание многих языков сильно меняет свойства интеллекта и особенно влияет на синкретические возможности человека. Саша обладал ими в полной мере: легко умел по малой части реконструировать целое, умел соединять понятия, которые в голове, этими способностями не обладающей, не соединяются. Думаю, это все-таки вопрос наследования. Какое ни будь образование, истинный интеллигент появляется в результате чередования нескольких поколений, когда каждый следующий человек рождается во все более высоком уровне духовной культуры (что не отменяет, конечно, исключений). Я знал его мать и могу совершенно убежденно сказать, что многое определилось тем, какими были родители.
Начало было, видимо, очень хорошим, и дальнейшее самосовершенствование потребовало от него меньших усилий.
Еще одно его замечательное свойство – литературный универсализм. Он ведь очень многое мог и как прозаик, и как сценарист, не говоря уже о том, каким он был поэтом.
По складу ума Галич был чистый гуманитарий. Сам как-то говорил мне, что так и не может понять, почему, когда поворачивает выключатель, зажигается или гаснет лампочка. Ему это было недоступно. Какие-то элементарные бытовые акции он если и совершал, то совершал с осторожностью и изумлением. И возможно, в этом была заложена его смерть – он погиб от обыкновенного телевизора.
И еще – совершенно замечательный характер. Человек легкий, веселый, безобразник и вместе с тем по-настоящему застенчивый: он абсолютно не мог участвовать в каком-либо, даже самом пустяковом скандале, кроме такого, причиной которого было хамство, – тут он становился неумолим и презрителен.
Почти все известные мне представители великой русской интеллигенции, о которых я уже упоминал, были очень живыми людьми, любителями женского пола и возлияний, любили похулиганить и погусарствовать. Помню, каким был Нейгауз, помню, каким был всего этого не чуждавшийся Шебалин, каким был великий музыкант И. Способин. И одновременно они существовали на огромных духовных и интеллектуальных высотах – одно другого совершенно не исключало. Никто из них не напоминал известное создание, выведенное доктором Вагнером в колбе. Живые, прежде всего живые, люди. И Саша был фантастически живым человеком, вероятно, как никто… И пожалуй, в нем видел я настоящее российское гусарство.
Он сам меня осторожно спросил однажды о том, как я отношусь к музыке его песен. И очень радовался моему ответу. Я ответил: «Ну, Саш, у тебя ведь все очень непритязательно. Ты же не претендуешь на то, чтобы писать нечто оригинальное. Ты вообще пишешь не музыку. То, что ты пишешь, это музыкальная лупа. Ты с удивительной интуицией находишь возможность усилить воздействие своих стихов: во-первых, благодаря тому, что они медленнее произносятся – а значит, все можно хорошо прочувствовать, во-вторых, ты точно подчеркиваешь их ритмическую основу, что особенно важно на первом этапе восприятия. Так что можно сказать, что музыка у тебя – как бы некая пропагандистская лупа. Однако думаю, что наступит время, когда твои стихи будут читать, а не петь…»
Универсально одаренный человек, он был действительно предельно музыкален и к тому же обладал хорошим вкусом. Он постоянно слушал пластинки с записями классики из своей небольшой коллекции. Все, что он делал в музыке своих песен, было пластично и свидетельствовало о высокой культуре слуха. И хотя я терпеть не могу массовую культуру (а в основе его песен лежит городской романс), у меня никогда не возникало по отношению к его музыке ощущение шокинга: в ней нет пошлости! У него, безусловно, был мелодический дар, и иногда случались довольно сложные хитрости в форме песни или ее гармоническом построении. Возникало что-то свое на очень, казалось бы, простом материале.
Иногда приходится слышать, что Галич прожил – как бы две жизни. Одну как «советский» драматург, другую – как русский поэт и беспощадный судья режима.
Двадцать лет он был «советским» драматургом, много зарабатывал и мог бы до конца дней в таковом благополучии пребывать. Я видел пьесы и фильмы, снятые по его сценариям, – они были крепко скроены, однако производили на меня такое же впечатление, как и все искусство, доступное в то время. Никто не предполагал того, что он начнет творить в своей «новой» жизни.
Песни стали занимать в его душе все более определяющее место, и к тому же они сразу вызывали бурный восторг у слушателей, хотя поначалу лишь немногие очень умные и дальновидные люди поняли смысл и значение его поэзии. Я понял только в середине шестидесятых.
