Пожалуй, Тургенев и сам не вполне ясно представлял себе эту перспективу — сюжеты будущих отдельных произведений этого цикла еще не складывались в его сознании в нечто единое и целое. Кристаллизация замысла произошла позднее, в самом ходе работы над рассказами.
Наблюдения, вынесенные писателем за время пребывания в деревне, были так обильны, что материала этого ему хватило потом на несколько лет работы, в результате которой сложилась книга, открывшая новую эпоху в русской литературе.
Теперь же Тургенев все более проникался мыслью о том, что, удалившись на Запад, он сумеет лучше исполнить свою задачу:
«Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца — с чем я поклялся никогда не примириться… Это была моя Аннибаловская клятва… Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить».
Тургенев был искренне убежден в том, что не написал бы «Записок охотника», если б остался в России.
Так представлялось в свое время и Гоголю, что он лучше исполнит свой замысел, удалившись из России, и что именно в разлуке с нею проникнется он еще большею любовью к родине.
Но прежде чем надолго уехать за границу, Тургенев хотел приготовить, по крайней мере для первых двух номеров «Современника», несколько рассказов, критическую статью, фельетоны и ряд стихотворений. «Работаю изо всех сил, — писал он в декабре 1846 года Полине Виардо, которая в этот сезон выступала на сцене берлинской оперы. — Я взял на себя некоторые обязательства, хочу их выполнить и выполню». Тургенев рассчитывал, закончив работу, покинуть Петербург в начале следующего года.
Рассказ, написанный им для первого номера «Современника», назывался «Хорь и Калиныч». Подзаголовок рассказа — «Из записок охотника» — был придуман Иваном Панаевым. Панаев считал, что очерк этот, помещенный в отделе «Смесь» с таким подзаголовком, расположит читателей «к снисхождению».
Но в снисхождении не было никакой нужды. Напротив, и в литературных кругах и у читателей «Хорь и Калиныч» вызвал единодушное одобрение и сразу же высоко поднял автора в общем мнении.
Правда, толки о рассказе дошли до Тургенева лишь некоторое время спустя, так как очень скоро после выхода в свет первого номера журнала он выехал в Берлин.
«Когда Вы собирались в путь, — писал ему вдогонку Белинский, — я знал вперед, чего лишаюсь в Вас, но когда Вы уехали, я увидел, что потерял в Вас больше, нежели сколько думал, и что Ваши набеги на мою квартиру за час перед обедом или часа на два после обеда, в ожидании начала театра, были одно, что давало мне жизнь. После Вас я отдался скуке с каким-то апатическим самоотвержением и скучал, как никогда в жизнь мою не скучал».
Далее в письме Белинского говорилось: «Вы и сами не знаете, что такое «Хорь и Калиныч». Это общий голос… Судя по «Хорю», Вы далеко пойдете. Это Ваш настоящий род…»
Критик выражал твердую уверенность, что «Хорь и Калиныч» обещает в Тургеневе замечательного писателя в будущем.
Знакомые и друзья Панаева и Некрасова осаждали их вопросами, будут ли в «Современнике» продолжаться рассказы охотника.
Появление в печати следующих произведений этого цикла («Ермолай и мельничиха», «Льгов», «Однодворец Овсяников») окончательно закрепило успех Тургенева. О них с восторгом заговорили в московской публике. «Нисколько не преувеличу, — писал Некрасов автору, — сказав Вам, что эти рассказы сделали такой же эффект, как романы Герцена и Гончарова».
Стало ясно, что Тургенев вступил на свою настоящую дорогу. Эта творческая победа писателя была не только его личным успехом, но и торжеством принципов гоголевской школы, объединенной Белинским, торжеством реалистической эстетики, основы которой неустанно разрабатывал и провозглашал великий критик в своих статьях и в беседах с писателями в последний период жизни. Он призывал их расширять диапазон своих наблюдений, проникнуться сочувствием к угнетенному народу, показать безнравственность рабства, вскрыть самую сущность крепостных отношений, разоблачить дворянство как косную силу, тормозящую развитие страны, мешающую прорасти «плодовитому зерну русской жизни».
ГЛАВА XIV
ЗАЛЬЦБРУНН. «БУРМИСТР» И «ПИСЬМО К ГОГОЛЮ»
Очень скоро после отъезда Тургенева за границу стал готовиться к поездке в Силезию, в курортное местечко Зальцбрунн, и Белинский. Жизнь его угасала. Развязка была уже близка и неотвратима. Оставалась слабая надежда, полечившись на вóдах, «закрепить готовый развязаться и расползтись узел жизни».
Белинский ждал первого рейса парохода из Питера в Штеттин, как только Балтийское море очистится от льда. За границу он отправлялся в первый и последний раз в жизни.
«Ах, если бы и с Вами свидеться! — писал он Ивану Сергеевичу. — Где Вы будете в это время? Не в Берлине ли, которого мне не миновать по пути на Швейдниц… Или не в Дрездене ли, откуда Вам ничего не будет стоить приехать повидаться со мною? Да одного этого достаточно для выздоровления, кроме приятной поездки, отдыха, целебного воздуха, прекрасной природы и минеральных вод».
Тургенев выразил готовность направиться из Берлина в Штеттин, чтобы встретить пароход, с которым приедет Белинский, но письма их разминулись, и Белинскому пришлось одному добираться до прусской столицы, где он с трудом разыскал квартиру Тургенева на Беренштрассе. Незнание немецкого языка наделало ему «много хлопот и комических несчастий». Проводник метался как угорелый, бегал по высоким лестницам, наконец нашел квартиру Тургенева. Ивана Сергеевича не оказалось дома, однако хозяйка пустила Белинского в комнату, и вскоре пришел Тургенев. «Мое внезапное появление, видимо, обрадовало его, — отметил Белинский в письме домой. — Все это меня успокоило, и я почувствовал себя в пристани: со мною была моя нянька».
Быть здесь нянькой Белинского Иван Сергеевич вызвался сам и просил своего друга, «отца и командира» совершенно не церемониться с ним, располагать им как угодно.
Жене Белинского он написал тотчас по приезде его в Берлин, что берет Виссариона Григорьевича на свое попечение и отвечает за него головой.
К водам торопиться было нечего — весна и начало лета в тот год выдались необыкновенно дождливые. Но и в Берлине сидеть не хотелось: скучным показался Белинскому этот город. Лишь Тиргартен — огромный тенистый сад, в котором цвели в это время каштаны, — понравился ему.
