Один старый-престарый колдун, узнавший секрет бессмертия, прожил несколько тысяч лет. И потом ездил только в гробу.
Умереть он не мог, но мог истлеть — сноситься до нуля, вот-вот рассыплется в горстку тлена. Кости рассосались, кожа едва держится, кишки высохли, есть уже нельзя — переваривать нечем... Он живет, но это уже не принципиально.
Ему требовалось увлажненное помещение... А луч света попал — и он мгновенно высох, осталось только пятно.
Если отлетающим на юг гусям крикнуть вслед: «Колесом дорога!», их полет расстроится и зима отдалится.
По моему сценарию — 50 страниц.
Цмок вырисовывается (колдун он — не «ах!», как колдовать — знает не очень, путает, забывает, получается «пшик»). С самого начала у него не получается, он из конюхов колдун, из грязи, он и не колдун — неуч, только вид делает. Вырожденец нечистой силы. Ему книги страшные нужны, но их читать надо. Он равнодушен, и то, за что он борется, ему не важно — важно свое «Я» показать. А получается колдовать только тогда, когда злоба вспыхивает: и для нечисти страсть нужна.
Цмок — лентяй, проходимец, жулик и ничтожество.
Сидел дед на пенечке — играл на дудочке. А из дудочки не музыка, а птичье пение. Сидят птицы на ветках — слушают: не поют, не свистят, не кувыкают — притаились, слушают дудочку.
Перестал дед играть — птицы с мест поднялись, засвистели, запели, закувыкали, стали кружиться над полянкою, стали вокруг пенечка летать.
Дед снова стал играть — птицы смолкли враз, уселись на ветках, снова слушают. А из дудочки снова пение птиц, не просто птичье пение, а особенное: на разные голоса поет дудочка, на все лады, на все кочеты, а песня одна получается. Смотрит сорока, волнуется, хвостом трясет, на ветке вертится, а молчит — не стрекочет, слушает. И все птицы, позабыв дела, позабыв птенцов, не летают — только смотрят глазами-бусинками, только слушают, только слушают.
Дикий голубь даже глаза закрыл, только зоб у него раздувается, опадает да круглым делается — очень дикий голубь волнуется. Зяблик камнем сидит — не шелохнется, глазом даже не моргнет, только хвостик распустил веером — по отдельности каждое перышко.
Даже дятел не стучит по дереву, только вздрагивает да переворачивается: то вниз головой послушает, то обратно вернется головкой вверх.
Даже старая ворона слетела с дерева, опустилась наземь перед диковиной, села напротив пенька, склонила голову.
Вот оно что это такое — когда музыка настоящая: и понять нельзя, да понятно все, и не в том дело, чтоб понять да узнать, а в том дело, что непонятное близким и родным становится. Что за дудочка такая, что за дед такой, что за пение слышно из дудочки, было все это или не было, кто узнал про то или выдумал? И дудка простая — липовая, и неважно, было или не было, все одно, что узнал, что выдумал, раз красиво — никакой разницы. Есть одно только чудо на всей земле — тайна песни... (Не финалится само, придумать надо.)
Есть тайна в бесконечных песенках «У попа была собака...», «Шел я как-то через мост» или «13 негритят» — тайна повтора. В первый раз «У попа...» — озорство, во второй — смешной ужас от ощущения очевидно бесконечного, в третий — уже осмысленно и подсказано, что это — о бесконечности цикла. Я хотел бы сделать несколько «бесконечек», есть пока три. Я называю их «орнаментами» (в орнаменте обычно нет начала и конца, он замкнут на себе): 1. «Как у Ванечки была варежка» (для меня это о взаимосвязи бессвязного, как закона жизни и вечного, шутливость интонации — только грустнее и ласковее). 2. «Фома и Ерема» — мощная формула бесконечной глупости (дурак — это надолго). 3. «Птицы и дудка» — искусство и мир, тоже дорога в бесконечность. Я думаю, эта форма очень богата. Но опять-таки - постижение непостижимого через остроту условности самой конструкции.
Цмок: Заболел, ослабел, колдовать не могу. Начинаю заклинание — забываю продолжение, вспоминаю продолжение — забываю окончание, только вспомню окончание — забуду, с чего начал: не то колдовать хотел, не то отколдовывать.
Взял сегодня крота, превращать стал в кота, а зачем — не помню: кот вышел слепым. А к чему кот слепой?
К в а к: Будет такой... Подземный кот...
Цмок: Тогда лучше крот — он пророет ход.
Я умереть не могу, но могу забыть жить. Я не умру — я истлею. Выйду весь! Про нас не говорят — он умер, про нас говорят — весь вышел. (Про нас не говорят - жил да умер, про нас говорят — был, да весь вышел.)
22.08.80 г.
Что-то все запуталось. Гена Харлан — парень для меня совсем непонятный. Он что-то такое месяц делал. Сейчас вдруг ему кажется, что он может все это написать в четыре дня. Два раза он ловился сам (я его не ловил) на подлянке — я ему говорю: «Почему ты не написал режиссерский сценарий?» Он отвечает: «Вы же автор!» Дескать, тебе уплачено — ты и пиши. А потом вдруг, но принят ведь сценарий Коляденко — стало быть, не надо писать.
У него такая история уже была с другими худруками. Сначала просит о помощи, потом практически отвергает ее, заставляя подписываться под своими «решениями». Отказаться от него значит убрать его с картины. Неблагородно. И потом, я перед людьми, которые обещали помочь Харлану, оказываюсь несостоятельным.
Из этого дела надо бы слинять. Но как? Выпросить еще время, получить последние пожелания и отдать вариант сценария Коляденко. (Оговорить, что на этом мои дела закончились.) Или, как только возникнут еще претензии — отдать аванс и действительно слинять. («Вы решили, что я должен за вас это все делать».)
Таким образом, сценарий написать надо.
23.08.80 г.
«Троянский конь». Минск
Сняли вчера фабком — со скандалом. Сняли сегодня психбольницу — со скандальчиком.
Был у меня Гена Харлан — здорово «кирной». Тогда все ясно: и Упрямство, и каждый раз новые мысли, и убежденность, что он может сценарий написать в четыре дня, и что неожиданно пришедшее в голову и есть новое. Он закомплексован донельзя! С ним именно поэтому трудно!
Тем более надо сдать сценарий! И точка!
Матерные слова иногда «помогают» — можно считать, что это своего рода заклинание! Причем суть заклинания состоит в том, что попираются идеалы и нравственные законы — и мать, и род, и племя до седьмого колена, и сами загробные рыдания. Цмок может у меня в сценарии пользоваться такими вот заклинаниями-ругательствами, но с заменой букв, как у В. Аксенова — «ко фсем фуруям» — надо придумать, только по-своему и поточнее.
24.08.80 г.
К сказке «Андрей - всех добрей»
Финал — оживание города. Оживание не получилось даже у Лукича (Птушко). Оживание не столько трюк, сколько драматургия и смысл сцены. Что такое ожить? Даже спящая царевна, когда оживает, как-то осмысляет то, что с ней было: «Ох, как долго я спала!» — это и есть драматургия: она подумала, что спала, и даже не знала, что была заколдована. Тогда я верю в «оживание»!
